Альтернативная история

Мемуары фотографа

 Юрий Кибиров

Часть 1.В начале был Берт

   Для меня, во всяком случае, астраханский рок-н-ролл начался именно с него. Кировский – поселок маленький. И если для полумиллионного города сотня-другая придурков, официально именуемых неформалами, – не штука, то для моей маленькой родины и один подобный чудик был неслыханным везением. Роль этого чудика как раз и исполнял Берт – исполнял, надо сказать, блестяще. Битломан и баламут, барабанщик школьного ВИА, главный спец по хард и хэви-метал року, являвшийся на сельские дискотеки закованным в цепочки, булавки и заклепки, по вечерам в школьном спортзале до одури шлифовавший па только что возникшего брэйк-данса, – он сам себе был пестрой и веселой тусовкой. Хиппи, металлюга, панк, брейкер, еще немножко хиппи... Рядовые сельчане, ни черта в этом маскараде не понимавшие, неодобрительно покачивали головами: «Алик-то Сутурин – а? Видели? Нет, ну мода модой – но разве можно в ТАКИХ штанах ходить по улице?» Алик Сутурин – это и был Берт.
  

Тусоваться в одиночку все-таки скучновато. Поэтому в орбиту бертовских развлечений периодически вовлекались его зазевавшиеся друзья, и тогда в поселке оказывалось целых два брейкера или даже – шутка сказать! – три металлиста. Но шло время – друзья взрослели, поступали в вузы, устраивались на хорошую работу, играли свадьбы – словом, становились приличными людьми. Берт оставался прежним.
  

Таким же прежним он ушел с первого (или второго?) курса педучилища в армию. С отдачей священного долга у подобной публики всегда возникали проблемы, и исключением Берт не стал: побег, всесоюзный розыск, Сочи, курорт, дисбат. В дисбате, впрочем, тоже можно было оттянуться: там была своя группа, и бертовская карьера музыканта получила свое продолжение. Однако все эти дела несколько задержали возвращение блудного хиппи домой, а поскольку на момент его призыва я был непростительно молод и глуп – знакомиться летом 90-го года нам пришлось почти что заново.
 

  Мы встретились тогда на автобусной станции – оба ехали в военкомат, – и после дежурного «Как дела?» первым его вопросом было «Что слушаешь?» Вскоре разговор принял довольно сюрный характер: «Аквариум», «Крематорий», «Сексуальная кошка», «Табу», «Машина времени», «Ихтиология», акустика... В общем, оказалось: пока я шлялся пешком под стол и обратно, эта зараза Берт переслушал весь более-менее стоящий отечественный рок, записанный годика этак с 72-го. Это помимо битлов и хэвиметал.
   Лучшего собеседника мне было не найти, т.к. до этой встречи всю рок-информацию я получал при помощи ЦТ, советских газет и фирмы «Мелодия». С тех пор Берт, поступивший вскоре в культпросветучилище, стал частенько ко мне наведываться: то похвастать новыми записями «Крематория» или Кинчева, то послушать какую-нибудь пластиночку из тех, что вышли во время его «службы», а то и просто поболтать. Из этой-то болтовни и начала вырисовываться очень любопытная и совершенно новая для меня картина – картина астраханской рок-тусовки. Сначала речь шла о каких-то людях, которым нравится слушать то же самое, что и нам с Бертом, и которых, как выяснилось, в городе очень много.
   Что ж, видимо, надо уметь искать – я-то за год астраханской жизни не нашел, в общем, никого. Затем выяснилось, что помимо людей слушающих есть люди играющие: в один из визитов Берт объявил, что его берут в какую-то группу не то ударником, не то гитаристом, но удивительным было не это, а тот факт, что музыку-то группа играла СВОЮ! И была такая группа, по бертовским рассказам судя, в городе отнюдь НЕ ОДНА! Их было даже НЕСКОЛЬКО! Откровенно говоря, я был об Астрахани худшего мнения.
   Вскоре мне представился шанс увидеть то, о чем я уже так много слышал – на городских тумбах запестрели ксерокопированные листочки: «Концерт памяти В.ЦОЯ» (он как раз летом 90-го разбился). Участвуют рок-группы – и список. Чего бы, спрашивается, не пойти? Но тогда мне это казалось настолько нереальным: идти по Астрахани и попасть на рок-концерт... Несуразица какая-то. Будут, думаю, ребята цоевские песни петь – видали мы таких рок-музыкантов. Не пошел, в общем.
   Вот, а через неделю, уже в поселке, заходит ко мне Берт – весь из себя обиженный:
– Ты что же на концерте не был?
– На каком? – я, признаться, и забыл уже. – Ах, да. Что, стоящее что-нибудь пропустил?
– Конечно. Меня.
   Пауза. Берт наслаждается моим недоумением. Я пытаюсь сообразить: что ли? Ты еще говорил – ударником...
– Да каким ударником! Я один выступал – представляешь? С гитарой. Кинчева пел – «Новую кровь», «Лодку»...
   Своих песен у него тогда не было, и он оказался единственным, игравшим что-то чужое. Прием ему, однако, оказали теплый, не хуже, чем другим. Помимо бесспорного бертовского обаяния свою роль в этом наверняка сыграл забавный слушок, разошедшийся по зрителям, как я подозреваю, не без помощи самого Берта: дескать, этот парень в куртке и с гитарой только что вернулся из далекого Питера, и песни он привез именно оттуда, а аккорды ему показывал чуть ли не сам Костя Кинчев. Слушок был красивый и просуществовал долго. Берт же вскорости и на самом деле умотал в Питер с двумя или тремя друзьями, которых называл «настоящими панками», и с парой гитар для зарабатывания карманных денег.
  Пару месяцев в поселке было тихо. Но к концу января 90-го Берт возник снова – да еще как возник! В шинели. Обросший. А главное – с целым ворохом небылиц, которые тут же, с ходу, вывалил на развесившее уши село. Тут были и подлинная история хита БГ «Рок-н-ролл мертв», рассказанная героем песни Ником Рок-н-Роллом, и день рождения Кинчева, встреченный Бертом на кухне у именинника, и чаепитие в компании Гаркуши и Летова («Летов – это лидер такой панковской группы, ты не знаешь – «Гражданская Оборона» называется»). Много еще чего было... Подвыпивший Кинчев, например, узнав, что его собственный день рождения совпадает с бертовским (а это действительно так), растрогался до слез и заявил, что и через год хочет отмечать этот праздник в его, Берта, компании. «Только уж очень пьяный он был, – грустно добавлял Берт, – забудет он меня, наверное, к тому времени.» Поселок внимал почтительно и благоговейно: имена Кинчева и Гаркуши были уже знакомы российской глубинке. Позже я узнал, что и городским рок-н-рольщикам перепала порция-другая фирменной бертовской лапши. Так, Аньке-барабанщице, шестнадцатилетней любимице тогдашней тусовки, мой неуемный земляк обещал подарить гитарную струну, полученную им непосредственно из рук того же многострадального Кинчева.
   Маленькое отступление. Вспоминая сейчас все эти дивные баечки, с грустью матерого старожила вынужден констатировать: нынче так врать не умеют. Нет больше на свете столь обаятельного, ясноглазого и бескорыстного вранья. Последние мюнхгаузены, теряя остатки шевелюры, выволокли себя на твердый асфальт, отряхнулись, почистились и по болотам шастать перестали. Не то нынче время, бароны. Затянуть может всерьез.
  

Но пока – на дворе январь 91-го, и Берт собирает жатву всеобщего внимания. Если в компании оказывается гитара – непременно звучат две вещи: сначала «Все идет по плану» («Это тот самый Летов написал, из «ГО», здесь о нем еще никто не слышал, а в Питере панки его на руках носят»), а затем –«Красные твари» («А это угадайте, кто написал? Нет, не Летов. Нет, не Кинчев.

Нет... Нет... Ну ладно – (пауза) – это я сам написал»). Бабушки и дедушки бертовских друзей, услышав о «красных палачах», которым скоро «приснится конец», взмахивали руками: «Ох, Алик! Да тебя ж посадят...» Алик загадочно улыбался и спорить с бабушками не спешил.
   Тем временем близилось 17-е февраля. Был ли тогда в стране уголок, где не играли концертов «памяти Башлачева»?.. Короче, в один прекрасный день Берт мне сообщает: скоро где-то в городе будет концерт... Ах, черт, не концерт уже – сейшн. Как же... Ну вот – сейшн памяти СашБаша, и он, Берт, будет там играть две песни. Или даже три. И хорошо бы, чтоб я там поприсутствовал. Желательно с фотоаппаратом, потому как посмотреть будет на что. Ладно, говорю, постараюсь, только ты уж узнай поточнее, где и когда выступаешь.
  

Вскоре дата и место акции стали проясняться. «Сейшн, – говорил Берт, – будет в мединституте. Малыш хотел 17-го, но с аппаратом нас обломали, так что будет 24-го.» Последняя фраза была для меня сущей околесицей – какой малыш?.. – но число 24 я уловил. Стоило мне, однако, морально подготовиться к тому, что ехать в заледенелый город надо будет в середине институтских каникул, как сейшн перенесли еще раз – и опять на неделю. На третье марта, то есть – так что СашБаш был уже как бы ни при чем.
  

Однако в субботу 2-го в «Комсомольце Каспия» появилась афишка: дескать, так и так, завтра в мединституте акустик-сейшн памяти Александра Башлачева, участвуют такие-то группы, начало в 17-00, цена билета – кажется, рубль. Словосочетание «акустик-сейшн», как объяснил Берт, должно было означать, что все упомянутые группы собираются играть «в акустике», под простые гитары, без всяких там барабанов, синтезаторов, примочек и т.п. Вроде бы поминать Башлачева полагалось именно так. Свежо предание... К мединституту я подошел за час до начала – и сразу почувствовал, что акустикой там и не пахнет. Двери были заперты, внутрь никого не пускали, но в радиусе 200 метров разносилось развеселое уханье барабанов вперемешку с протяжными воплями полунастроенных гитар. У входа уже начинала собираться пестрая и непривычная на вид толпа: кожаные куртки, металлические побрякушки, значки с размалеванными мордами, бисерные браслетики, перчатки без пальцев... Парни с серьгами в ушах и волосами до плеч, девчоночки, «стреляющие» у прохожих сигареты – через полгода я буду знать их всех в лицо, буду любить их и скучать по ним, они надолго станут моей единственной компанией – астраханская тусовка призыва осени 90-го...

   Тогда же из собравшихся у мединститутских дверей я знал лишь одного человека, и тот оказался там совершенно случайно. Это был мой однокурсник, живший поблизости и заглянувший на огонек из чистого любопытства. Мы с ним составили такую микротусовку из двух физиков-недоучек и, стоя в сторонке, критически изучали прибывающий народ.
  

В сумке у меня лежа полный боекомплект фототехники – аппарат, вспышка, батареи, – и если б я тогда знал, как трепетно относятся наши рокеры к фотографам, мы с коллегой – видит бог – не стали бы так долго стоять на морозе. Но я был немыслимо наивен и полагал, что люди, терзающие за закрытыми дверями гитары и ударную установку – это некие серьезные артисты, которые давно пресытились вниманием прессы и которым появление в зале лишнего фотоаппарата может, чего доброго, не понравиться.
 

  Посему арсенал свой я не афишировал, а даже наоборот – старался вести себя как человек, у которого в сумке НЕТ фотоаппарата. Дело шло к пяти вечера. Тусовка в количестве человек тридцати озабоченно топталась у самых дверей. Оттуда время от времени вылетали совсем уж несусветные личности, что-то сообщали, о чем-то спрашивали, один даже гитару вынес, поорал, потряс шевелюрой и вновь исчез. На глазах росло количество людей с виду нормальных, стоящих, как и мы, в сторонке и делающих вид, что они тут ни при чем. Когда их число достигло примерно сотни, двери наконец-то открылись. При входе стояли молодые люди с пачкой билетов – касса и контроль в одном лице. Работали они бойко, и уже минут через пять все мы – тусовщики, студенты и замаскированные фотографы – оказались внутри. При входе висело таки что-то, имеющее отношение к Башлачеву, картинки какие-то или фотографии, – не помню, уж очень быстро внесло нас в зал.
  

В зале я сразу же увидел Берта – он стоял перед девчонками, сидевшими в первом ряду, и что-то увлеченно им втолковывал. Кожаная куртка, кожаные штаны, на груди – цветной значок с Кинчевым и обломок вилки, изображающий руку с отогнутым вверх пальцем: вот вам всем, дескать. Увидев меня, этот рок-герой обрадовался – не ждал уже, видите ли. Естественно, если учесть, что все участники акции, а также их родные и близкие, ошивались в институте чуть ли не с утра – то, конечно, появиться в зале за 10 минут до начала значило бессовестно опоздать.

– Фотоаппарат взял?
– Конечно, – я похлопал по увесистой сумке.
– Здорово, – просиял Берт. – Пощелкаешь меня, ладно? Хоть несколько кадров. Я пятым выступаю. Запомнишь? – пятым!

«Запомнишь»... Он бы еще сказал – «не перепутай». Отыскав своего напарника, я сел рядом, спрятал до времени сумку с аппаратурой под кресло и приготовился слушать первый в своей жизни астраханский рок-концерт.

   Первой объявили группу «Город». Свет в зале погас, над сценой зажглись разноцветные прожектора – и Цой запел... То есть, конечно, на сцене стоял лидер города Ромис, и пел Ромис, и песни, в конце концов, принадлежали Ромису – но видел я, хоть убейте, Цоя. «Постой-подожди, докурю – и пойдем,» – угрюмо бросал в микрофон Последний Герой и таким знакомым, таким неповоторимым движением поворачивал голову в профиль. Позже среди тусовщиков я слышал разговоры о том, что, мол, Ромис ничего не сочиняет, а берет из книжек малоизвестные стихи В.Цоя и просто поет их – делов-то. Не знаю, слова-то как раз слышно было плохо, весь фокус был в ритме, в мелодии, в подаче – а они у Ромиса уж точно были свои, хоть и понятно кем инспирированные. Что же касается исполнения, техники – то, право же, живой «Город» звучал получше живого «Кино».

   После «Города» вышел «Апогей», и на сцене замаячила еще одна реинкарнация бедного Виктора Робертовича. «Мы танцуем танец сломанных ног, наша жизнь – это танец сломанных ног...» Текст было слышно получше, этим «Апогей» выгодно отличался от «Города», но второй подряд Неоромантик... Становилось скучновато.

   Название третьей группы – «Игла» – предвещало еще одну вариацию на тему «Виктор и теперь живее всех живых». Пока ребята устраивались на сцене, я подумал, что, может быть, стоило назвать это мероприятие «Сейшн светлой памяти концерта памяти Цоя» или как-нибудь в этом духе, но не приплетать сюда ни в чем не повинного СашБаша? Волновался я, однако, зря: то, что делала на сцене «Игла», не имело никакого отношения к музыке группы «Кино», как, впрочем, и к любой другой музыке – «Игла» вдумчиво и сосредоточенно лажалась. У микрофона тогда стоял известный ныне всему городу Домовой; впоследствии он создал несколько вполне удачных проектов и даже некое подобие рок-клуба, но злорадная тусовка долго не могла простить ему той мартовской неудачи. «Это бывшая «Игла», что ли? – ехидно улыбалась тусовка. – Как же, слышали. Знаем...»

   Пока я присматривался, прислушивался и принюхивался к новой для себя атмосфере, справа от меня из полумрака то и дело выныривал Берт. «Ну как? – осведомился он после первых аккордов «Города», и, не дождавшись ответа, продолжал. – Это что! Вот когда «Хао-Д» будет играть – смотри внимательно. Самая лучшая группа.» Через пять минут, вернувшись откуда-то из-за кулис, он сообщил: «Знаешь, я ведь не один играть буду. Мне Димка Калмыков будет подыгрывать – вон он стоит, у стены.» Еще позже, указав на высоченного широкоплечего парня, объявлявшего группы, Берт пояснил: «Это Малыш. Он здесь все и устроил. Он и Гоша. Ну, Гошу ты еще увидишь.»

   К концу унылого, сбивчивого выступления «Иглы» Берт вновь возник неподалеку от меня. Не скрывая досады, он сказал: «Мой выход перенесли. Я теперь седьмым или восьмым буду.»

Посидел немного, погрустил, потом, усмехнувшись, кивнул в сторону сцены: «Лажа, а?» И снова исчез. «Иглу» сменил исполнитель, ни на кого из предшественников не похожий и выглядевший на их фоне примерно как Александр Градский на фоне питерского рок-клуба. Шляпа, очки, длинные волосы, уверенная повадка... Сергей Дергачев. Ему тоже должен был кто-то подыгрывать, но электричество штука капризная, и выступать Дергачеву пришлось под одну – собственную – электрогитару. Это уже больше походило на заявленную в афише акустику, а, кроме того, было просто хорошо. Мэтр скромничал: «Вы уж потерпите...» Мы терпели, благо это было, в общем, приятно. Последняя песня называлась «Умер герой» – Дергачев просил не воспринимать ее как очередное посвящение Цою, но если бы она таковой и являлась, никто бы, по-моему, не возражал; песня была хорошая.

   Пятым номером на сцену высыпала совершенно неожиданная компания: некий фольклорный коллектив, состоящий из одних девушек, коих руководитель коллектива почему-то всю дорогу называл ребятами: «Эти ребята выступают только второй раз...» и т.п. Бог им судья, свое дело «ребята» делали хорошо, но как они вообще попали в этот зал – я не понимаю до сих пор.

   Все когда-нибудь кончается, выступления фолк-ансамблей тоже. Растроганная публика еще провожала симпатичных девушек с их веселым руководителем, а Берт уже говорил: «Смотри, сейчас «Хао-Д» будет. Лучшая группа в городе – сам увидишь.» Я увидел, да... Один состав чего стоил: саксофон, гобой, – я впервые такие диковинные инструменты живьем видел. С гобоем вышла девушка, что также смотрелось несколько необычно. Но вся эта экзотика отошла на второй план, едва на сцене появился главный хаодэшник – Леша Максимов. Сразу запахло настоящим, забойно-скандальным рок-н-роллом: похожий чем-то на Элвиса Леша дерзил публике, развязнно шлялся по сцене, а при первых же аккордах снял пиджак и, раскрутив над головой, швырнул его в зал. Тусовка, собравшаяся перед сценой, реагировала соответственно: прыгала, топала, визжала, показывала музыкантам «козу» – отвязывалась, в общем, на всю катушку. Такими кадрами обычно пугало нас ЦТ, повествуя о массовых истериях молодежи на рокконцертах.

   Присмотревшись, я не без удивления заметил у самой сцены ошалело прыгающего и мотающего головой Берта – о своей сегодняшней роли артиста он явно забыл. Да и было с чего – Леша на сцене откалывал такое... Рок-н-ролл получался на славу. Ненадолго Максимова сменила Ольга «Кислица» – та самая девушка с гобоем. Отложив свой инструмент, она, замысловато извиваясь в такт музыке, пропела забавную песенку о том, что: 

Ты мне нравишься, мой друг!
Я хочу тебя....
поцеловать, мой друг.

   Затем Леша вновь воцарился на сцене. Он отплясывал какое-то безумное подобие шейка, он играл на гитаре, валяясь на краю сцены, он срывал глотку на самых, казалось бы, лиричных песнях... Собственно говоря, лидер «Хао-Д» был категорически и бесповоротно пьян, и не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы это понять. Тем не менее – я не понимал, и считал, что так все оно и должно происходить. На самом деле, говорят, за сценой в это время стояла милиция (или дружинники) – в полной готовности свинтить Лешу, если он разойдется сверх дозволенного. Впрочем, у них, видимо, была железная выдержка: Леша пел, хулиганил, снова пел – и никто ему не мешал. «Вот вы тут сидите... Отдыхаете, танцуете... – нагловато, с оттяжкой бросал он публике. – А это время один мой друг... Очень хороший человек! Сидит в тюрьме. Так уж получилось. Эту песню я посвящаю ему.» И Леша пел грустную песню о том, что можно назвать его, Лешу, собакой, посадить на цепь – но заставить его рычать и кусаться не выйдет ни у кого. Потом была дивная композиция «Когда начнется дождь» с нежнейшим соло на гобое, – во время этого соло Максимов отдыхал, лежа на краешке сцены.

Когда начнется дождь –
ты научишься слушать.
Когда начнется дождь –
я научусь говорить.

   Но самым удалым было исполнение суперхита группы «Хао-Д» – песни про маму.

Мама, милая мама – о, как тебя я люблю,
Но вечерами обычно с друзьями я водку пью,
Водку я пью с друзьями и папиросы курю,
Но мама, милая мама – о, как тебя я люблю!

   Дальше в песне шли обращения к «строгому папе» и «дорогой подруге». Перед подругой был вкрадчивый гитарный проигрыш, во время которого Леша сначала побродил по сцене с гитарой на голове, потом, подойдя к краю, неторопливо стал расстегивать ремень. Расстегнув, принялся было за рубашку, но тут соло закончилось, и ему снова пришлось петь:

Подруга моя дорогая, тебя я тоже люблю,
Но по ночам обычно с другими в постели лежу,
Других я целую в губы...

   Голос перешел на хрип, очевидно, изображавший еле сдерживаемую страсть.

... Другим я глажу грудь...

Но люблю лишь тебя я... –

покачиваясь, процедил он в микрофон, и вдруг – трах! бац! нате вам! – покачиваясь, рухнул на колени, протяну вперед руку и яростно, остервенело, во всю глотку проорал:

ТЕБЯ – НЕ КОГО-НИБУДЬ!!!

   Все. Кода. Зал на ушах.
   После выступления «Хао-Д» я совершенно потерялся в шквале новой для меня энергии и последующие группы помню плохо. Все они сплелись в моей памяти в какой-то пост-панк-хард-хэви-металроковый клубок. Выступала, кажется, рыбвтузовская команда «РВС», игравшая то ли «Sex Pistols», то л что-то очень похожее... Еще была «Эйфория» – если не ошибаюсь, это был ее дебют. Музыка становилась все шумнее и жестче. Берт, с чьим выходом дело все затягивалось, нервно ходил по залу, выбегал на край сцены, о чем-то возбужденно переговаривался с Малышом. Его волнение начинало передаваться и мне: я потихоньку распаковал аппаратуру и под шумок в десятый раз перепроверял: батареи, вспышка, затвор; батареи, вспышка... Мои страхи по поводу того, что, мол, без разрешения... со вспышкой... артисты будут недовольны... – несколько поутихли: в течение всего вечера там и сям полыхали зарницы явно искусственного происхождения, а по сцене ходила фотожурналистка в ярко-оранжевой куртке. Представляла она, как объяснял Берт, некий бакинский рок-журнал. В Баку, видите ли, интересуются астраханским роком. Славные денечки, последние денечки незабвенного Советского Союза – как мы его тогда ненавидели... Приедет теперь к вам кто-нибудь из Баку – вот так запросто, сейшн пощелкать? Черта с два.

   Но – я отвлекся, стоп. Март 91-го. Мединститут. Сейшн памяти Башлачева.
   Тарарам на сцене продолжался. Подошел Берт с гитарой, присел рядом: «А коленки-то дрожат... Вот черт...» В зале шло неторопливое брожение: кто-то, вдосталь наслушавшись, уходил, кто-то пересаживался поближе, кому-то приспичивало покурить, и он выбирался на улицу. К исходу второго часа, впрочем, курильщики устали стесняться и, наплевав на строжайшие запреты, потихоньку дымили в зале. Атмосфера становилась уютнее: зажатые в кулак огонечки... И еще – странное чувство, будто все мы, здесь собравшиеся, – давняя дружная компания, знакомы-перезнакомы уже сто лет, а сейш – просто лишний повод встретиться.

  Судя по всему, бертовский звездный час стремительно приближался: они с напарником уже не сходили со сцены и не расставались с гитарами. Переживал Берт отчаянно: казалось, еще одной задержки с выходом он просто не перенесет... Забежав за кулисы, он попытался объяснить Гоше – второму организатору/ведущему – как его нужно объявить: его, мол, многие знают тут как Алика, но полное его имя – Альберт, поэтому на тусовке его чаще называют Бертом, так вот представить его нужно именно как Берта, а не... Но Гоше к концу вечера было не до тонкостей, и когда отшумела черт его знает какая по счету группа, он подошел к микрофону и просто сказал: «А сейчас перед вами выступит Альберт».

    Свершилось: затянутый с ног до головы в кожу первый рок-н-ролльщик нашего поселка вышел покорять город. Город, впрочем, рад бы покориться, свистом и криками Берта поддерживали не только пестрые тусовщики, но и выглядевшие вполне цивильно коллеги по училищу.

   Димка Калмыков устраивался на левом краю сцены с гитарой, я водружал вспышку на аппарат, а Берт тем временем, обстукав микрофоны, с какой-то растерянной ноткой в голосе говорил: «Здесь должен был быть акустик-сейшн... так называемый... Но я вот тут в единственном числе... Так называемый.» Вид у него при этом был почти испуганный: человеку явно не верилось, что он наконец на сцене.

   «Памяти Башлачева» – сказал Берт и начал играть. Песня была его собственная, даже, насколько я знаю – первая собственная. По содержанию это было что-то вроде летовского «схватить автомат и убивать всех подряд», только вместо автомата был пулемет. Пел Берт в полный голос, – зал, слава богу, не квартира, – и звучало это прямо здорово. Я, честно говоря, удивился.

   Долго удивляться, впрочем, не приходилось, надо было хоть немножко поснимать. Не вставая с места, я прицелился, подкрутил диафрагму и нажал на спуск. Вспышка... Я осторожно огляделся по сторонам: ничего не произошло. Никто не сказал: «По какому праву?» Никто не спросил: «Из какой ты газеты?» Всем было плевать. Только мой однокурсник, сидевший все это время почти неподвижно, обернулся ко мне и полюбопытствовал: «Ты так и будешь отсюда щелкать?» Я осмелел: «Почему отсюда? Сейчас ближе подойду.» И даже встал с кресла.

   Калмыков тем временем почувствовал, что его микрофон вырубился, и пошел к Берту. Прямо по ходу песни они поделили нижний микрофон, повернувшись вполоборота к публике. Чистая акустика –наконецто...

  Не знаю, кто как, а я отдыхал: электричество достало преизрядно. Впрочем, народу тоже, кажется, нравилось – первая песня собрала весьма приличное количество визга и аплодисментов, а когда Берт, все еще не верящий в свой успех, осторожно произнес: «Еще... еще одну – можно?» – из зала донесся крик: «Нужно!»

   Берт приободрился. «Егорка Летов, – объявил он не без фамильярности. – Все идет по плану.» Тусовка радостно зашумела. «ГО» была тогда в Астрахани новинкой сезона, странной полулегендой, существовавшей в считанных (прескверных) записях и многочисленных слухах. Интерес к таинственной «Обороне» объединял и прожженых трэшеров, и цветочно-бисерных хиппи. Все они при упоминании об этой группе делали осведомленное такое лицо и многозначительно говорили: «А, «Гражданская Оборона»...

   Да, слушали, – нормально.» Это «слушали» касалось обычно одной-единственной летовской песни – той самой, которую объявил Берт. Так что, в общем, неудивительно, что в течение всей песни народ перед сценой прыгал, подпевал и вообще радовался жизни. Версия обороновского хита, привезенная Бертом из Питера, была довольно забавная: перед финальным купетом под те же четыре аккорда надрывно пелись простенькие антисоветские агитки, что-то вроде:

Харкая кровью, купаясь в дерьме,
сладко живется в Советской стране.

   И несколько раз подряд:

Коммунизм – второй фашизм,
Коммунизм – второй фашизм...

Думы мои – сумерки,
Думы – пролет окна.
Душу мою мутную
Вылакали да почти до дна...

   Этой вещью, этими музыкантами, этим настроением сейшн можно было с чистой душой завершить. После «Воли» над сценой зажигается полный свет, мы шумим, свистим, хлопаем, Берт стоит взмокший, ошалело-счастливый, – именинник именинником, волосы влажные со лба откидывает... Так оно все и было, но то был еще не финал.

   В плотном расписани концерта нашлось место для неожиданно подъехавшего «нашего гостя из Ахтубинска». Гостя звали Сэн – и это отдельная глава, отдельная история, в другой раз как-нибудь... Скажу только: это были очень хорошие хиппейские песни, в очень хорошем исполнении – тоже, кстати, чистая акустика. На закуску же организаторы оставили некую группу, принадлежавшую самому мединституту. Видимо, ей принадлежала часть аппаратуры – иначе на кой они были там нужны? Клавиши, гитары, две композиции «Rainbow» и одна фантазия на тему музыки «Pink Floyd» – играли, конечно, хорошо, но... зачем? Я скучал. Получался такой разогрев наоборот.

   Вернувшись к своему месту, я обнаружил, что однокурсник мой оказался человеком стойким, и не только никуда не ушел, но даже не пересел. Вдохновленный его примером, я героически долушал «Pink Floyd» а-ля мединститут до конца, и зал мы покинули вместе. Выходя, обменивались впечатлениями: «Ну как?» – «Да ничего, послушать можно.»

– А как тебе Берт? - спросил я и ощутил какое-то странное чувство... Незнакомое доселе... и, размышляя, что это такое, пояснил: – Тот, что «Все идет по плану» пел.
– А, ништяк. Голос у него классный. А вы знакомы, что ли?
– И тут я понял, какое чувство меня разбирает – ну как же: я знаком с рок-звездой, вот как это называется. Ощущение было довольно приятное.
– Знакомы? Да сто лет! Мы ж земляки, с одного поселка,– и, подумав, брякнул почему-то, – и даже в одной школе учились.
– Надо же, – вежливо удивился однокурсник.

   Я тихо гордился. Школа на Кировском одна-одинешенька, но вдаваться в подробности мне не хотелось. Коллега вскоре покинул меня – жил-то рядом, – а я остался на трамвайной остановке. Стою я на свежем воздухе, – ночь, тишина, трамваями даже не пахнет, – и думаю: если меня лучи бертовской славы так согрели, то каково должно быть сейчас самому виновнику торжества? Думать пришлось недолго, минут через десять виновник сам появился на остановке в сопровождении нескольких друзей – из этих, из тусовщиков. Комментариев не требовалось, сияющий Берт напропалую купался в своем успехе, с улыбкой принимая восхищенные девичьи взгляды и сдержанные похвалы пацанов. Я не преминул положить свой букетик восторгов к этому нерукотворному памятнику – и как-то сразу ощутил себя в компании.

   Одним из. Мы отлично дополняли друг друга: Берту было лестно, что у него есть такие преданные зрители, зрителям было приятно, что у них есть такой компанейский Берт. Подошел трамвай, мы сели всей небольшой толпой и поехали в темноту – веселые, шумные, гордые друг другом, довольные собой... Молодые, в общем.

–... Я чего боялся: со слухом у меня неважно, сейчас, думаю, в тональность не попаду...
–... А «Игла»-то, «Игла» – ты слышал? Откуда они вообще взялись? Такая лажа...
– Слушай, Берт, я опять забыл: как того чувака в шляпе зовут?
– Дергачев. Понравился?
– Ну.
– «Хао-Д» сегодня здорово лабали. Леша пьяный был – напрочь. Никогда он так не учинял.
– А знаешь, я их песню про собаку слышал уже – по радио. Да чего ты так смотришь – точно, слышал.
– «Хао-Д» ! ПО РАДИО! Где я тогда был?!
– В армии, Берт, в армии...
   Трамвай, покачиваясь, несся вперед, мы без умолку болтали, заново переживая сегодняшний вечер, и
– представить только! – все самое яркое, самое интересное тогда еще только начиналось... Только начиналось.
– Что – уже Красный мост? Да, мне здесь. Берт, ну ты как приедешь в поселок, зайди ко мне, я к тому времени фотки сделаю. До встречи... Всем – до встречи. Увидимся.

Часть 2. Сэн

Сегодня нас устанут ждать,
Устанут ждать и улягутся спать,
И мы придём в четыре ноль-ноль...

   Красноватый свет над сценой, рассеянный табачным дымом и чем-то ещё, от чего в зале мединститутауютно и просто. Догорает знаменитый мартовский сейшн 91-го года; уже отыграли все объявленные в афишах группы, отпел необъявленный Берт, уже музыканты растащили со сцены ненаглядные свои гитары, провода и примочки – а сейшн, поди ж ты, ещё идёт. И хорошо так идёт – свет, дым, мы – тёплой компанией сидим и смотрим на сцену. А там – один-единственный человек: гитара, волосы до плеч, клетчатая рубашка.

... Холодный подъезд – ну и что же?
Площадка забита битком...
Играй, музыкант, мы поможем
Тебе разбудить этот дом

   Зовут человека Сэн, это от имени Александр такое производное. Приехал он из Ахтубинска, так нам его и представили: гость из Ахтубинска. На тусовке никто его ещё не знает, поэтому смотрят настороженно, присматриваются. Он, видимо, это чувствует, и, наверно, немного волнуется: первое выступление, как-никак. Но гитара – роскошная, кстати, сделанная на заказ гитара, – работает мерно, уверенно, чётко, послушно ведёт ритм, отзывается звонким вскриком на сэновские рок-н-ролльные импровизации – словом, похоже, пресловутое волнение дебютанта на качестве игры, да и вокала, не сказывается никак.

Мы слушаем песни – подъездный фольклор
Про осень, про хиппи, про красный забор
Банальные вещи –
но в подъезде фурор....

   Сказывается волнение лишь между песнями. Объявляя их, Сэн говорит таким тоном, будто мы делаем ему одолжение – тем, видимо, что слушаем раскрыв рот и почти перестав дышать. Его, наверно, смущает то, что мы не визжим от восторга, а просто тихонечко хлопаем – после того, как встречали, скажем, ХаоД или Берта, возникает ощущение несколько прохладного приёма.

Но это лишь оттого, что Сэн – человек новый, незнакомый, и мы – зал, тусовка – стесняемся так сразу кидаться ему на шею. Нормальная реакция. А песни кайфные – всё самое светлое и романтичное, что есть в полумифической эстетике хиппи, – вдруг обрело движение, звук, ритм, голос, и вот сидим мы: панки, металлисты, киноманы, обычные «цивилы» – такие притихшие, такие умиротворённые... и слушаем.

Дым дешёвого курева «Север»
Три рубля как надежды билет
Расплатившись со всеми долгами,
Я ушёл, там меня больше нет
Отправляясь в неведомый путь,
Как иглу отточив карандаш,
На одной из тетрадных страниц
Я собой завершу пейзаж...

   Сэн явно больше музыкант, чем поэт. Слова у него простые, ясные и стоят только там, где без них ну уж никак нельзя. Остальное пространство Сэн с упоением заполняет чистой мелодией, подолгу напевая под рокот гитары что-то вроде: «Там... та-да-дАм,.. тАдам.. татц-та-дА... о-о-О, е... м-м-М.. та-дА-ди, тА-да-ди-да...»
   Время, отведённое на сейшн, честно говоря, уже вышло, и сидим мы здесь и песенки хипповские слушаем лишь благодаря терпению организаторов, администрации и т.п. Поэтому Сэну приходится ограничиться тремя песнями, что он и делает, поставив заключительным номером свою самую любимую, по крайней мере - самую любимую из своих, «Стену»:

С проверкой на крепость войной и огнём
И в зной, и в мороз мы слышали клич:
Месите раствор...Кладите кирпич!

   Пройдёт не один год, но его симпатия к этой песенке так и останется для меня загадкой – в ней так мало от Сэна и так много от ранней «Машины...» Но так или иначе – а энергетика её всё же расшевеливает зал, и на прощанье Сэну достаётся-таки подобающая доля шума, крика, топота и прочей восторженной неразберихи. Справедливость торжествует, словом.
   ...А потом – потом над сценой сменился свет, появились какие-то другие люди, сейшн покатился к очевидной развязке, а ещё потом мы вышли на улицу, потом разъехались по домам, и образ человека с гитарой и длинными волосами стал не то чтобы тускнеть – а становиться всё менее реальным. Не бывает сейчас таких, и всё.
– Берт, а кто это после тебя выступал?
– Сэн
– А кто он?
– Не знаю, – Берт пожал плечами. – Я его сам первый раз увидел.
   Однако так просто Сэн с горизонта нашего не исчез, новым астраханским мифом не стал, а даже наоборот – видеть его стали всё чаще и чаще...
   В ДК завода имени Ленина – весёлый ажиотаж. Сейшн устраивает Светка Индеец, она вихрем носится по фойе, о чём-то спрашивает музыкантов, кого-то благодарит по телефону, между делом продаёт билеты подтягивающейся публике. Ни у кого рука не поворачивается взять у

Светки копеечную сдачу: «Да ну, мелочь...» Светка с горячей признательностью глядит на очередного благодетеля и, словно оправдываясь, повторяет: «Тогда это в фонд аппарата, ладно? Спасибо!» Аппарата... Да хоть в Фонд Мира, какая разница, когда на тебя так смотрят... Индеец учится в культпросвете, и этот сейшн для неё нечто вроде курсовой работы. Смешные времена, ей-богу... В фойе выволакивают телевизор с видаком, включают какие-то клипы, не наши, конечно. Аккурат к этому моменту поспевает основной состав тусовки и с торжествующим гиканьем устраивается на полу перед экраном. Берт потихонечку начинает знакомить меня с компанией.
– Видишь – парень стоит? Узнаёшь? Да ты что!!! Я же с ним тогда играл. Пошли. Димка, привет. Это Юра, он фотограф, он нас с тобой тогда щёлкал.
   Дима меланхолично здоровается, а Берт продолжает:
– Он даже может нам вот такие фотки сделать – такие, да? – вот, большие, почти как плакат...

Кто-то высокий, длинноволосый, с большим гитарным футляром проходит мимо нас и чуть приостанавливается, чтобы поздороваться с Бертом. Знакомое, думаю, лицо, полторы недели назад в мединституте он наверняка с кем-то играл. С кем только? – перебираю: Хао-Д, Эйфория, РВС ... – нет, не то.
– Берт, – говорю, – это из какой группы пошёл?
– Ни из какой. Это Сэн.

   М-да. Вблизи он как-то больше... И старше... А Берт, выходит, с ним уже знаком. Ну конечно – коллеги.. артисты. Сегодня, впрочем, Берт выступает исключительно в роли зрителя-заводилы-тусовщика, а вот Сэн приехал попеть.
   Народ в фойе прибывает. Удивительно много народу – афиш-то почти не было. До начала – считанные минуты, Берт инструктирует меня:
– Главное – Хао-Д. Снимай как можно больше. Максимов будет петь, Кислица – всё снимай. А если Лёша опять учинять начнёт – это уж обязательно...
– Угу. Ещё кого-нибудь щёлкать?
– Это как знаешь. Главное, чтоб на Хао-Д побольше плёнки осталось.

   Первое, что мы видим, втиснувшись в зал – это висящий над сценой труп: в брюках, пиджаке и тёмных очках. Труп, правда, фальшивый, но атмосферу создаёт премиленькую. В остальном сцена как сцена, разве вот возвышение для ударной установки лихо обтянуто какими-то бэушными кумачовыми лозунгами, что, в общем (91-й год!), тоже выглядит несколько эпатажно, – как и покойник, и примерно по той же причине.

   Довольно скоро чуть пониже удавленника появляется РВС в полном составе и почти без предупреждения начинает рубить что-то эдакое, панк-энд-рок-н-ролльное. По левому борту из сидящих впереди тусовщиков выкатывается парнишка – клубок из нервов, волос и тельняшки – и начинает биться в конвульсиях прямо под колонкой. За ним – ещё один, этот в кожаной куртке. И ещё... Танцуют, так сказать. На правом фланге аналогичную акцию начинает Берт, но это дальше от меня и подробностей я не вижу. Один кадр на музыкантов, один на танцоров – и хватит. Сижу, жду Хао-Д и слушаю: РВС, играя почти без пауз, отчаянно пытается догробить своих агонизирующих у колонок слушателей, но те не сдаются. Сражение заканчивается безоговорочной победой тусовки – музыканты, расстреляв все патроны, уходят, а этим, перед сценой – хоть бы что. «Металл!» «Трэш давай!» «Панки, хой!» – кричит пёстрая толпа трём осиротевшим микрофонам и окумачовевшей ударной установке. К микрофонам выходят Индеец и какой-то парень. «Ребята, – пытаются они утихомирить народ, – давайте теперь послушаем хорошие, спокойные песни...»
– Ва-а-а-а-а...

«Чёрта лысого, – думаю, – послушаем мы сейчас спокойные песни. И кого это, интересно, несёт со спокойными песнями после РВС?»
   А несёт-то, оказывается, Сэна. Знакомый уже силуэт: длинные волосы, большая красивая гитара... Сэн поудобнее ставит микрофоны, пробует звук, и, не дожидаясь, пока тусовка окончательно успокоится, начинает говорить. Поздоровавшись с залом и рассеянно обронив несколько общих слов, он вдруг заявляет:
– В связи с последними событиями – вот, с референдумом, – я хочу вам спеть одну песню. Она такая – немножко шовинистическая, но... послушайте.
   «Надо же, – успеваю я подумать, – он ещё и про референдум знает. В политике разбирается. Ай да хиппи.» Сэн к этому времени уже доигрывает негромкое вступление – задумчивый перебор, и – 

Послушайте... чёрные птицы...
О чём... этот ветер... российский поёт...
Он псалмы отпевает...
по вашей добыче...
Которой становится...

   пауза – и после полусекундной тишины три звонких удара по струнам:

...русский народ!

   ТА-дам, тА-дам, там! – гитара, встрепенувшись, оживает и мощной, медленно раскручивающейся пружиной начинает тянуть за собой мелодию.

Будь ниспослана Божия кара на землю
Отомстить за детей христиан...

   Ага, это, наверно, и есть обещанный шовинизм. Краем глаза смотрю на тусовщиков – ну и ну. Вот вам и панки. Вот вам и фанаты РВС. Орут? – нет. Свистят? – нет. Демонстративно уходят из зала? – ничего подобного. Сидят и слушают. Кто в креслах, кто на полу, кто на краешке сцены, стало прислонясь к колонке. Не спеша течёт-плещется мелодия, и тихо так в зале, и хорошо. И лица – лица тех, что пять минут назад катались по полу и орали про панк, – так странно меняются... Это лица усталых одиноких детей, и капли пота на них – как капли дождя. Да, так: холодный вечерний дождь застал нас врасплох, промочил до нитки, загнал в незнакомый подъезд, и мы сидим на ступеньках, на площадке – и греемся, слушая песни, глаз не сводя с нашего музыканта. Сэн играет «Подъездный фольклор», свою визитную карточку.

Теперь пугать не стоит нас,
Мы пуганы жизнью подряд триста раз
В свои двадцать пять мы научились терять

   Никому из тусовщиков нет ещё двадцати пяти, но до чего они внимательны и серьёзны... Серьёзен баламут Берт; серьёзен Скрипа, автор бессмертного хита «Волосатые ублюдки заразилися от Людки»; серьёзен прикинутый по последней панковской моде Майк. После мединститутского сейшена песенка эта не то что знакомая – почти родная.

   И опять – про холодный цемент, про музыканта в подъезде... Сегодня Сэн выступает почти в самом начале, и может поиграть побольше, время терпит. Он и играет – ещё и ещё, гитара то вторит ему мягким перебором, то, взрываясь звонкими аккордами, переходит на упругий, пританцовывающий ритм, и уже не двадцать тусовщиков – весь зал как одна большая хипповская компания.

Подбери меня, улица, снова,
Я скиталец асфальтных равнин.
Видно, так мне предписано Богом –
Оставаться хипом до седин

   Да, весь зал – а зал-то пёстрый: тут и дискотечного вида мальчики-девочки, и малолетняя шпана, и так называемые «приличные люди» лет тридцати. Разные все такие, и чем, казалось бы, можно нас объединить? А вот можно, оказывается.

... Но я в этих стенах рождён,
Я выткан из пыли и снов,
Из старых коттоновых брюк,
Из грубых и ласковых слов...

   Про фотоаппарат я вспоминаю в самом конце, перед непременной «Стеной.» На удивление разговорившийся Сэн даже подшучивает над названием – дескать, не думайте, это не «Пинк Флойд», это я сам написал... Мы вежливо смеёмся. Я выползаю со своего места к сцене, целюсь... Сэн опять серьёзен и даже несколько патетичен, что ли:

Усталые руки мешают раствор,
И высится к небу священный забор,
Застывшие губы чуть слышно поют,
Что ждёт впереди награда за труд

   Трудно половить момент для съёмки. Сэн, когда поёт, обычно закрывает глаза – прислушивается к чему-то далёкому и неразборчивому. Открывает он их лишь во время проигрыша, чтобы мельком глянуть на гриф: как там, всё в порядке? Ещё бы не в порядке... Кульминационный момент песни, надрыв в голосе:

И нет больше сил
страдать и мечтать,
И мы предлагаем...

   Гитара с размаху замолкает, в полной тишине Сэн щёлкает пальцами – раз! два! три! – и просто произносит:

...эту стену сломать! –

после чего дуэт из гитары в главной роли и Сэна на подпевках не спеша доводит песню, а с ней и всё сэновское выступление, до финала. Впрочем, не окончательного: на прощанье Сэн предлагает нам поблагодарить девушку, устроившую сегодняшний праздник, и выводит на сцену несколько смущённую таким поворотом дела Светку. Шум, гам, веселье... Спасибо, Индеец; спасибо, Сэн.

   Это осталось на фотке – неважнецкой, правда: отыгравший свою программу Сэн и рядом – Светка. И оттого ли, что фотобумага от времени выцветает, или оттого, что бешено меняется жизнь – всё менее реальной кажется остановленная снимком секунда. Был ли этот концерт? Был ли я на этом концерте? Были ли там эти двое, с фотокарточки? Господи, мне, МНЕ, тому, кто их снимал – не верится уже в это. Почти не верится... Слишком оно всё было хорошо.

   После Сэна была ещё пара легендарных выступлений. Трезвый, в отличие от мединститутского своего появления, Лёша Максимов и его Хао-Д отыграли свою программу легко и задорно. Обойдясь в этот раз без швырятельства пиджаков в зал, расстёгивания брюк и прочего эпатажа, Лёша «взял» публику одними лишь хорошими песнями – всего-то!.. Другой легендой, блеснувшей тогда в ДК завода Ленина, была Дипсомания. Блеск оказался прощальным: группу в старом, классическом составе мы видели последний раз. Тогда ещё об этом, кажется, никто не знал, но гвоздя Дипсомания давала ой-ой-ой – чуть дым из колонок не валил, чуть удавленник с потолка не падал, в самый раз для прощальной гастроли. Вообще с живыми легендами тогда было хорошо: когда сейшн закончился и надо было идти по домам, попутчиком моим оказался Малыш – один из двух организаторов концерта в мединституте.

Почуяв во мне человека на тусовке нового, Малыш не без удовольствия взялся играть роль бывалого рок-н-ролльщика, которого мало что ещё может удивить на этом свете. А поскольку помотался он по Союзу изрядно и повидалдействительно многое и многих, то вполне естественно, что к финишу нашего ночного марш-броска «завод Ленина – Татар-Базар» вырос он в моих глазах из человека и так не маленького в фигуру прямо-таки исполинскую. Одно знакомство с Дюшей Романовым из Аквариума чего стоило. «Знаешь ведь Дюшу, да? Ну вот, Дюша мне и говорит...» – небрежненько рассказывал Малыш о своих питерских передрягах, не обращая внимания на то, что я от таких его речей начинаю спотыкаться обо всё, об что только можно споткнуться в сумерках по дороге с рок-концерта. Тогда же Малыш сказал мне, что хочет сделать в ближайшее время ещё один сейшн. Когда и где – пока неизвестно.

– Сэн там будет?
   Малыш ответил – не знаю, мол, поживём – увидим.
   Пожили. Увидели...

– ХРИСТОС ВОСКРЕС!!! – истошный вопль солиста РВС вспарывает тишину маленького уютного зала Дома Культуры АЦКК. Начало апреля, пасха, отмечаемая в стране уже почти официально. Концерт опять устраивают мэтры астраханского рок-н-ролла, Гоша и Малыш. Участников – всего четверо: РВС, Хао-Д, Эйфория и Сэн. Очевидный плюс такого расклада – каждый может спокойно играть полную программу, не опасаясь быть утащенным за уши со сцены после трёх-четырёх песен.

   Первыми (по традиции какой, что ли?) за дело берутся ребята из «РВС.» Я это вижу и слышу не в первый раз, поэтому позволяю себе не обращая внимания на музыкантов походить по залу, присмотреться к обстановке. Обстановка очень милая. Сцена небольшая, расположена как-то то ли близко, то ли низко, в общем – очень удобно для съёмки. Для рок-н-ролла удобно тоже: перед сценой располагается впечатляющей глубины оркестровая яма, сводящая на нет вечную проблему фанов, пристающих к музыкантам и калечащих провода.

   Задник сцены, размалёванный гуашью, изображает какой-то лес, может быть, даже джунгли. Душевное такое оформление. Зрительный зал тоже небольшой и приятный. Публика на АЦКК удивительно под стать залу – такая... как бы сказать... по-хорошему провинциальная. Вроде бы не так уж далеко от центра – а вот же. Очень резкий контраст между тусовкой, прибывшей почти в полном составе, и местными, тутошними мальчиками и девочками, зашедшими в ДК из тех же соображений, из которых в селе обычно посещался клуб: неважно, кто приехал и что будет делать, сходить всё равно нужно, у нас так редко что-нибудь бывает... В паузе между РВС и Хао-Д кто-то из местной молодёжи кричит: «Даёшь Ласковый Май!» Малыш, прямо-таки купающийся сегодня в роли конферансье, пускается в длинное искусствоведческое объяснение:

– Слушай сюда. Ты говоришь – Ласковый Май? Ну так смотри. Вот это – Ласковый Май.
Малыш опускает правую руку и держит ладонь так, будто показывает рост трёхлетнего ребёнка.
– Понял? Так. А вот – Хао-Д!
   Рука поднимается на максимальную высоту.
– Всем видно? Так вот, ребята. Сейчас перед вами будет играть НЕ Ласковый Май. Сейчас будет – ХАО-Д!

   И Хао-Д действительно выступает, да ещё как. Чем больше я вижу максимовскую команду, тем больше она мне нравится. Лёша в сёрных очках и эдаким пиратским манером завязанной на голове косынке сегодня на удивление серьёзен, никаких вам танцев с микрофоном и лежаний с гитарой на полу. И тем не менее не оставляет меня чувство, что вся ацекаковская публика, которой в зале всё-таки большинство, воспринимает сегодняшнее зрелище как некий передвижной, гастролирующий дурдом. Сдержанное такоелюбопытство на лицах, как в зоопарке: гляди-ка чего... Оттягивающаяся у сцены тусовка добавляет экзотики. Хозяева сцены, вернее, «точки» в ДК АЦКК, – группа Эйфория, – видимо, кажутся народу более близкими и понятными. Ну да – по крайней мере, лица знакомые. Зато теперь мой черёд впадать в тупую задумчивость: а что же они всё-таки играют? Не каждый раз, а ВООБЩЕ. Чем ВООБЩЕ занимается Эйфория, если сейчас они так легко переходят от тяжёленьких англоязычных балла а-ля Металлика к самым настоящим мантрам, с колокольчиками, харерамами и всем прочим. В финале вся эта загадочная команда выстраивается на переднем краю сцены и поёт «Харе Кришна». И красиво же поёт, чёрт возьми. АЦКК, говорите? Периферия? Да уж...
   И вот наконец к слегка замедитировавшему залу из дебрей нарисованного леса выходит Сэн.

Даже не один: вслед за ним появляется некий молодой человек с двумя бочонками. При ближайшем рассмотрении бочонки оказываются бонгами, а сам молодой человек – успевшим уже переодеться ударником Хао-Д Костей «Пэйсом.»

   Сэн всего лишь третий раз на астраханской сцене, но как будто сто лет уже вся эта канитель: прожектора, непослушные микрофоны, полон зал народу... Ни тени того дебютанта с мединститутского концерта, хотя сегодня в каком-то смысле тоже дебют: первый раз Сэн на сцене не один. Костя, впрочем, подыгрывает точно и хорошо, а потому, как всякий талантливый ударник, особого внимания к своей персоне не привлекает. Просто отчётливей сегодня стучат по асфальту капли дождя:

И каждому хочется жить и дышать,
И в собственном доме огонь зажигать,
И изредка даже друзей собирать...

   После «фольклора» Пэйс вместе с бонгами уходит, а Сэн садится на освободившийся стул. Забавно: музыкант, играющий стоя, и музыкант сидящий – две большие разницы. Камерность какая-то появляется: вроде бы уже и не сейшн, а творческий вечер автора и исполнителя Александра... Чёрт, фамилию-то его я до сих пор не знаю. Сэн и Сэн.

Возьми свою шляпу, пойдём
От этих печальных руин
Мы здесь ничего не найдём
Зовёт с собой пилигрим...

   Незнакомые песенки чередуются с почти классическими, которые тусовка встречает радостными воплями узнавания. В очередной межпесенной паузе кто-то из тусовщиков властно кричит: «Пинк Флойд давай!» «Чего?» – теряется Сэн. «Стену!» Ну, это всегда пожалуйста, вот вам «Стена»...
 

  ...И тут я начинаю замечать, что в зале что-то меняется. В настрое публики меняется, в отношении к тому, что делается на сцене. Не то чтобы народ «завёлся» или, к примеру, «врубился», – не тот, повторяю, на АЦКК контингент, чтобы врубаться или заводиться, это больше по части тусовки, которая весь вечер только этим и занимается. Нет – просто дружелюбнее делается зал, не глядит уже с тем безразличным любопытством уличного зеваки. Кое-кто из местных даже реплики отваживается подавать: мол, здорово поёшь, парень, а спой-ка ещё что-нибудь этакое... ништяцкое... Без хамства, кстати, просят, а очень даже по-человечески, искренне так. Сэна уговаривать не надо, играть он, видимо, может сколько угодно – лишь бы слушали.

Я знаю песню ветра, в ней очень мало слов,
Гораздо больше грусти, чем стихов.
Он взял её у трав, у клиньев журавлей,
У мокрого асфальта, у летних тополей.

   Ещё пара песен – и местная публика в Сэна прямо-таки влюблена.
– Слушай, друг! Как тебя зовут?
– А? Саша...
– Саш, слышишь? Ты ещё к нам приезжай! Приедешь?
– Ладно...Только я вот ещё хотел спеть...
– Пой, пой! – шум, хлопки, всеобщее ликование.

Крыша – небо над головой
И цементный ковёр под ногами
Жуткий хайр скирдой за спиной
И молитва с простыми словами...

   Но вот всё заготовленное на сегодня сыграно, и Сэн пытается попрощаться и уйти за кулисы. Чёрта с два – его не пускают. Первый раз вижу такую картину – в Астрахани на рок-концерте кого-то вызывают на бис. Не то чтобы даже вызывают – он, в принципе, и не ушёл пока никуда... Просто стоит человек на сцене, а ему умоляюще орут: «Ещё играй! Одну, Саша! Последнюю!» – и хлопают. Напрочь растроганный Сэн возвращается к микрофонами в качестве прощального подарка выдаёт старый хит горячего любимого им Воскресенья:

И меркнет свет, и молкнут звуки,
И новой муки ищут руки,
И если боль твоя стихает –
Значит, будет новая беда...

   Вот уж и впрямь «в подъезде – фурор». «Если это третье выступление, – думаю я, – то с десятого (ну откуда мне знать, что десятого выступления не будет? ) его, наверно, понесут на руках.»
   Пока же Сэн уходит за кулисы вполне самостоятельно, завершая этим и дивный пасхальный сейшн, и очередную главу истории астраханского рок-н-ролла.
  

С АЦКК ехали весело. Все вместе: тусовка, организаторы, музыканты. Я старался держаться поближе к двум последним, благо Малыш меня узнал и я смог втиснуться в компанию на правах старого знакомого. В стареньком, дребезжащем автобусе, набитом до отказа, никого, кажется, кроме нас и не было – одни таланты и поклонники. Из «звёзд» прошедшего концерта ближе всех ко мне оказались Сэн и его гитара. Убедившись на примере Малыша в демократичности астраханских рокеров, я рискнул привязаться к своему соседу с разговором. Дескать – а передал ли тебе Берт фотки с последнего сейшена? а сделать тебе снимки с сегодняшнего? а как передать? а надолго ли ты в Астрахани? Узнав, что я фотограф, Сэн слегка оживился, но тут же ударился в грустные воспоминания:
– Да, фотки – это хорошо... А у меня, видишь ли, ни одной не осталось. Сгорели. Дом у меня сгорел
– ну, и фотки тоже..

   Вскоре, впрочем, речь зашла о делах творческих. Сэн говорил о том, как и с кем бы он ещё хотел поиграть в этом городе, какой сейшн стоило бы устроить, что он думает о нашем тутошнем рок–н–ролле и много чего ещё. Всё это подстёрлось в памяти, осталась лишь манера говорить – медленно и как–то уныло, нерадостно. Манера эта не менялась даже когда он шутил, и до странности не соответствовала тому ощущению лёгкости и напружиненности, что исходило от его песен.
  

На конечной остановке я вышел из автобуса до чёртиков гордый новым знакомством и весь в предвкушении будущих концертов, которых, казалось, впереди будет несметное множество. Как же иначе – ведь за месяц с небольшим было три сейшена, и в воздухе носятся разговоры ещё об одном, а разговоров просто так не бывает... Тогда действительно дело так и обстояло: если на тусовке долго говорили о том, что скоро сейшн, то это сейшн просто НЕ МОГ не случиться. У него другого выхода не было.

   И он случился – четвёртый за два месяца – тёплым весенним днём, в канун последнего в истории Всесоюзного Ленинского субботника.
 

  «Солнышко сияет, музыка играет, отчего ж так сердце...» А оттого, что солнышко весеннее, музыка кайфная, кругом – знакомые всё лица, а рядом – в кои–то веки – та самая, самая–самая, в синем плащике, и отчаянно хочется, чтобы сегодняшнее действо ей понравилось. Кайфную музыку обеспечивают Сэн и небольшого роста незнакомый парень с саксофоном. Устроившись перед входом в главное здание рыбвтуза, где через полчаса должен начаться концерт, они играют что–то по–сэновски мелодичное и бессловесное: «Та-да-да-дам, там-па-дам...» Неподалёку на скамейках сидят музыканты Хао–Д и РВС.
  

Главный эрвээсник держит в руках пухлую бумажную пачку и время от времени выкрикивает: «Покупайте билеты! Не проходите мимо!» Интерес к этим возгласам почти нулевой. Тусовка запаслась билетами ещё неделю назад, купив их лично у Гоши, а «посторонних», желающих попасть в зал, что–то негусто. Ну и ладно – так даже лучше. «Билеты! Покупайте билеты! Осталось только две штуки!» Смех, музыка, болтовня...
– Видел?! Клоп с Зеной здесь!
– Может, видел... А кто это?

– Ну ты даёшь! Зена – вон он. с Сэном играет. А Клоп – он тоже тут где–то... кажется, сейшн вести будет.
– Ну так что?
– А... Увидишь.

   Со мной пятеро однокурсников и однокурсниц, вытащенных сюда персонально мною, я чувствую себя гидом, водящим иностранцев по своему родному городу. Типа: «Ну как?! Где бы вы ещё такое увидели?» А давно ли сам таким же иностранцем глазел на толпу у мединститута...

   Музыка стихает: до начала совсем чуть–чуть, артисты уходят последний раз проверить технику. Через некоторое время двери актового зала открываются и для нас. В дверях стоит Гоша и самолично проверяет билеты. Не сказать, что у него много работы: зал заполнен от силы на четверть. Подлетает Берт, он здесь с самого начала, так как вроде бы собирается выступать – если удастся, то бишь если останется для него время.

– Слушай! У меня уже снимки всех хаодэшников есть, а Кости Пэйса нет. Он всё время за барабанами. Сними его сегодня покрупнее – для меня, ладно?
– Ну вот отсюда – смотри – отсюда хорошо будет видно...
– Нет, ещё крупнее, если можно. Прямо вот... – секунду Берт подбирает нужное слово, – прямо вот ХАРЮ, хорошо? – и тут же испаряется.

   Самая-самая не без иронии любопытствует – what's, дескать, the Russian for «харя»? Ты же теперь по слэнгу специалист... Мои «экскурсанты» тихонько хихикают, я вяло пытаюсь отшутиться – подходящий ответ, конечно же, придёт мне в голову часов через пять – а на сцену тем временем выходит рослый мрачноватый тип средней хайрастости. На вид типу лет двадцать восемь, это и есть пресловутый Клоп. Ага, я его уже видел: на АЦКК он пытался выйти после Сэна, но тамошняя публика, разомлев от сэновской лирики, просто не захотела его слушать и после двухминутной перебранки шумно послала подальше. Тогда Клоп был слишком агрессивен, для чего-то упорно пытался доказать периферии, что она – периферия, за что и был жестоко не понят. Сегодня это несколько другой человек, видимо, потому, что почти все в зале – свои, и наезжать особо не на кого. И тон другой: снисходительно-поучающий с вкраплениями хладнокровно-ядовитого.

   К некоторому недоумению зала, свою речь Клоп начинает с воспоминания о том, что был он недавно на каком-то съезде анархистов в Москве...

– Там весь съезд проходил в таком вот зале. В этом зале не было таких красных занавесок, как здесь... вообще ничего красного не было... и поэтому там можно было курить. Здесь у нас – видите? – красные занавески ЕСТЬ. И поэтому курить здесь НЕЛЬЗЯ.

   Повоспитывав нас в таком духе ещё несколько минут, Клоп наконец выпускает на сцену первую команду. Вопреки традиции – это не РВС, а Лёша Максимов сотоварищи. Странно.. Групп ожидается всего две, и с каких пор РВС стали оставлять на закуску? Ладно, сидим, слушаем.

   К середине первой песни выясняется, что со звуком облом. То есть видно, что Лёша что-то поёт, и отдельные слова даже как бы долетают, но уже еле–еле: инструменты забивают голос напрочь. Я тексты, в общем, знаю – мне легче. Что разбирают мои «экскурсанты» – могу только догадываться. Видимо, на сцене просекают, в чём дело – акцент с песен смещается на шоу: Лёша совершает какие-то странные прыжки, от него не отстаёт Кислица. Посредине очередной песни в группе появляется ещё один шоумен.

   Это тот самый саксофонист, который играл с Сэном у входа и которого, судя по всему, зовут Зена. Веселухи на сцене прибавляется, это уже не танцы, а прямо эквилибристика. Кто-то на ком-то висит, кудато сталкивает, откуда-то на кого-то прыгает – чёрт-те что, и, главное, музыка продолжает звучать. Как они умудряются? И всё-таки жаль, что не слышно слов...

   Наверно, Зену это тоже слегка печалит, и вот, отплясав своё, он уже крутится возле пульта и что–то говорит звукорежиссёру. Говорит, видимо, очень убедительно, поскольку звуковик – молодой нетусовочный парнишка – моментально вскакивает и уступает Зене место. Зена начинает ожесточённую войну с ручками на пульте, которая отчасти напоминает игру в настольный хоккей. Увы – звуку от зениных манипуляций не лучше. Пару раз микрофон лихо всвистывает, потом голос исчезает совсем, после чего звук становится таким же, каким и был. Зена, однако, остаётся на своём посту – судя по всему, не доверяя свергнутому звукорежиссёру.

   Помимо звука меня начинает доставать освещение. Пресловутое весеннее солнышко проникает в рыбвтузовский зал абсолютно без проблем, а при дневном освещении сейшн теряет едва ли не всю свою прелесть и становится похожим на детский утренник. К тому же при съёмке я немилосердно лажаюсь с экспозицией: снимаю так, как снимал на прежних сейшенах, а там–то в залах было темно. Спохватываюсь слишком поздно, когда за окнами уже начинает вечереть, а Хао–Д доигрывает последнюю песенку.

  Появившийся после Хао–Д Клоп отпускает несколько колючих фраз в адрес не в меру расплясавшейся тусовки и объявляет сэновский выход. В четвёртый раз выходящего к местной публике Сэна встречают взмокшая тусовка перед сценой, горстка «приличной», приблизительно студенческого происхождения молодёжи в середине зала и Зена, сидящий за пультом. Последний, видимо, решил внести посильный вклад во ВСЕ сегодняшние выступления, в чём Сэн убеждается незамедлительно. После первого же куплета «Подъездного фольклора» колонки взрываются оглушительным свистом. От неожиданности Сэн замолкает. Зена из-за пульта жестами показывает – мол, я всё наладил, давай жми дальше. Сэн делает вторую попытку, но на этот раз не добирается и до середины куплета. Понятно, в общем, что Зена действует из лучших побуждений, пытаясь выжать из дрянных микрофонов всё, что можно – но нам-то от этого не легче. Однако, судя по всему, осчастливить нас он решил во что бы то ни стало. Сэн давно уже молчит, а свист всё ещё бьётся в колонках, чутко повинуясь шальным зениным пальцам. Наконец терпение у Сэна лопается.

– Знаете... Лучше вот что: вы все сейчас ТИХО посидите, а я вам поиграю – вот так, – и он отворачивает оба микрофона ОТ СЕБЯ.

   В ответ на столь самоубийственный поступок Зена лишь разводит руками и вырубает звук. Через минуту в зале наступает такая тишина, какой просто не может быть на рок–концерте. И в этой тишине песни звучат чисто и звонко, миновав наконец глупую технику. Дохленькая акустика зала им не мешает: голос у Сэна совсем не слабый, а гитара как будто специально сделана для игры в залах без микрофона. К тому же народу по прежнему негусто, и каждый может выбрать место, откуда слышно получше.

Время как воздух – каждому клок
Мне двадцать пять, и тебе тот же срок,
А третьему больше – но всего на глоток...

   Что говорить, когда нет слов? А слов нет, братцы – до того всё это неожиданно и здорово. Украдкой гляжу на «экскурсантов» – как? Полный порядок: не дышат. Я тоже, впрочем. Но мне долго не дышать нельзя, нужно хоть несколько снимков сделать. Чувствуя себя предателем, пытаюсь как мо–о–ожно медленней и тише взвести затвор. Есть. Теперь приготовились... Хлоп! Боже ты мой, я мерзавец... В такой тишине это ж просто гром и молния. Молнии, впрочем, не видно: свет за окнами ещё слишком яркий.

   Набравшись смелости, совершаю этот акт вандализма ещё раз. И ещё... Ну потерпите – не для себя ведь стараюсь, для истории. Вроде терпят. Всё, хватит. Я тоже хочу послушать.
   ...Отыграв примерно то же, что и на заводе Ленина, Сэн быстро уходит со сцены, а чуть позже – бережно прячет свою знаменитую гитару в футляр и покидает нас окончательно. Может, торопится куда–то, а может – просто знает, ЧТО здесь сейчас начнётся.

   И правильно сделал, что ушёл. Потом началось такое... то есть не то чтобы сразу. Сначала вышел Клоп. Спокойно спел одну песенку, поставив микрофоны на место и восстановив за пультом статус кво («Зена, уйди.» – «Да я...» – «Уйди оттуда» – «Да...» – «Уйди. Вот. А теперь ТЫ – пальцем в звукорежиссёра – сядь и сделай как надо»)

   Песенка эта ныне известна в исполнении Чижа, тогда же она была гимном чего-то подпольного и анархического:

Пуля просвистела, в грудь попала мне,
Но спасусь ли я на лихом коне... – и т.д.

   После гимна Клоп оставил гитару в покое и принялся нахваливать то, что мы сейчас должны были увидеть. – Вы увидите не просто группу РВС, – вещал он. – Дело в том, что недавно в Астрахани образовался такой необычный творческий союз: РВС и Зена. Зена и РВС. Результаты работы этого союза мы вам и предлагаем. Ох, что это были за результаты! Зена, безусловно, был гвоздём вечера. Как-то даже забылось, что он саксофонист: на сцене он был сразу везде. Ругался с тусовкой, что-то орал на ухо солисту, клочьями срывал с себя одежду, показывая нам роскошные цветные татуировки, между делом расстегнул штаны и остаток вечера так и шастал, чёрт их знает, почему они не падали. Фоном для всего этого балагана служил истеричный панк-рок на непонятно каком языке. Иногда Зена спохватывался и вносил свою лепту в поток шумового террора: прокричав солисту что-то типа «с какого аккорда?!.» и не дождавшись ответа, он подбегал с инструментом к микрофону и яростно выдувал пять-шесть нот, после чего возвращался обратно в свою стихию. В общем, ни фига это не «РВС плюс Зена» было, а был это натуральный зенкин бенефис, слегка по мере сил эрвээсниками подзвученный. За окнами наконец-то всерьёз стемнело, шёл настоящий полноценный сейшн; зал ходил ходуном, в нём уже напропалую курили – верный признак того, что вот-вот заявит о себе администрация. Она и заявила, но, надо сказать, в довольно мягкой форме. Видимо,
потому, что штаны с Зены всё–таки не упали, и в микрофон он всё же не матерился – скандала не было, просто ребятам дали понять: закругляйтесь. Закруглились они, как ни странно, Цоем.

«Мама – анархия, папа – стакан портвейна» – ошалело разобрал я где-то в середине песни.
   Зажгли свет, народ потянулся было к выходу, но тут Клоп властно сказал: «Стоп! Вы куда?» Мы замялись. «Все сели на места. Концерт ещё не кончился.» Мы растерянно потянулись назад. «Ну сядьте, в конце концов.» Мы сели: чем чёрт не шутит... может, администрация подобрела и даст поиграть ещё кому-нибудь – Берту, например... «Сели? Все сели? А теперь...» Томительная трёхсекундная пауза.... «ДО СВИДАНЬЯ!»

   ...А через несколько дней, когда отшумел и канул в Лету самый последний субботник, я показывал «экскурсантам» фотки. Девчонки, глядя на Зену, странно хихикали и перешёптывались. Произвёл впечатление, мда. Про Сэна спрашивали почтительно: «А он откуда?» В смысле – из какого города, не из Астрахани же. Нет пророков... Подошла самая-самая, посмотрела, поулыбалась... «Хочешь, – не удержался я, – тебе такие же сделаю?» «А они, – слегка кивнула она в сторону фоток, – автографы там поставят?» Звучало это почти как «Достань, кузнец, черевички...» – и, конечно же, я уверенно заявил: «Поставят!» 
  

Из музыкантов я тогда был знаком только с Сэном, но впереди маячили новые сейшена – там я надеялся раздобыть росписи всех остальных
(to be continued?)