Альтернативные города
Светлана Пономарёва
Киев-Сахалин-Киев
Я начну, пожалуй, с краткого описания моей Родины, села Фомёнково, так как именно оттуда началось наше путешествие. Дорога из Киева до Донецка не была ничем примечательна, тем более, что мы летели на самолёте. А из Донецка до моей родины дорога такая красивая и знакомая, что на её описание ушла бы целая глава. Но я обязательно напишу как-нибудь о реке Хопёр, о казацких деревнях на Дону и Шолоховских местах.
Население моей Родины, моей столицы составляет почти сто человек. Село расположено на берегу реки Медведицы, одним боком огороды его уходят в лес, другим — в степь. Здесь начинается известная всем уфологам Медведицкая Гряда — цепочка меловых гор.
Завалинка по фомёнковски — спрызьба, чердак — подловка, место за забором на заднем дворе — попросту «зады», овраг на задах, превращающийся каждую весну в полноводную реку — ерок. Поляну перед лесом за селом люди засадили дикими грушами и яблонями. Это сады. В начале августа их трусят и делают сушки, пастилу и компот. В каждом доме имеется свой строгий устав. Устав от работы, мужики имеют место на погребе, бабы — на кухне, дети — на воле... Всякие хулиганы, если и заезжают сюда, то ненадолго. «Бабы есть?» — спрашивают они обычно у какого-нибудь местного парня, и, получив ответ, что здесь только бабы (так называют старых женщин), они заворачивают свои мотоциклы и уезжают. Дети гуляют, где им вздумается и никто за них не боится. А вот браконьеров — предостаточно. В Медведице водятся огромные сомы и другие красивые и сильные рыбы.
Река Медведица питает собой огромный лес, такой густой, что иногда невозможно пройти, а там, где лес заканчивается, начинается почти ровная чабрецово-ковыльная степь и видно вокруг на много-много километров. Если долго бродить по степи днём, натыкаешься то на остатки сараев на сваях (родильные дома для лошадей), то на другие почти разрушенные временем колхозные постройки. Я тоже работала в этом колхозе «Заветы Ильича», когда мне было пять-десять лет: тыкала палкой быков, чтобы они быстрее шли на весы, кормила куриц, взвешивала тракторы с силосом. В пять лет я умела доить корову, и вообще была человеком, не то что сейчас.
Ночью здесь хорошо бродить по белым дорогам (летом белые, потому что — мел) и смотреть звёзды на краю села. Огромные звёзды, Млечный Путь и мерцающее низко над горизонтом облачко. Это деревня Гнилуша светит издалека своими тремя фонарями. Планетарий! Жители Фомёнково порой становятся свидетелями явлений НЛО, здесь, в этих местах очень активны шаровые молнии и обычные грозы здесь очень страшны.
В июле, когда жара набирает самую силу, она выпаривает из трав и деревьев такой глубокий запах, что делает воздух почти видимым. По правде сказать, на всякий случай перед путешествием на Сахалин я попрощалась с родиной, хоть и чувствовала, что всё обойдётся. Уж очень страшно было представить, как это далеко.
Через три дня мы уже ехали в пензенском направлении. Первая остановка — Саратов. В Саратове находится самый большой мост через Волгу. Его длина — больше двух километров, и ведёт этот мост в город Энгельс.
Гитлер до Саратова не дошёл, деревянное зодчество можно наблюдать под тремя слоями летней пыли на улице Карла Маркса и ещё парочке улиц, правда, не в таком количестве и качестве, как в Самаре.
Пробыли мы в Саратове где-то около часа, толком ничего не увидели. Посмотрели только улицы мельком, красивейшую набережную да главную площадь, а следующая остановка была уже в так называемой Елюзани — в секретном военном городке недалеко от реки Кадада Пензенской области. Елюзань вся в глухих лесах, в огромных соснах. Посередине городка какая-то земляная опухоль, вроде как секретная лаборатория. За тридцать километров по дороге в городок стоит указатель «пионерлагерь «Сказка» и барельеф Ленина. Поблизости — действительно пионерлагерь, для прикрытия на случай бомбёжки.
В этом городе без названия работает и обитает мой брат, капитан Грошев с женой и ребёнком. Он снял в честь нашего приезда целую квартиру, и это у них там считается нормально. Что интересно: в этой квартире кровати были застелены абсолютно симметрично, в ванной на полочке в строгом порядке лежали мыло и мочалка, иголки с нитками (!), полотенца висели сложенные вчетверо и ни один кончик не вытарчивал. На кухне в виде правильных геометрических фигур и цветочков красовались тарелки, чашки, ложки с вилками. Пол, очевидно, был вымыт зубной щёткой, трава за окном была парикмахерски острижена и выкрашена в маскировочный зелёный цвет. Мы решили, что сорить без надобности здесь не стоит. Впрочем, нам и не дали пожить в этой квартире.
За два дня, которые мы там пробыли мы:
а) пили на берегу коричневого озера. Коричневого от хвои, тянущего тепло как ненормальное от каждого солнечного луча, а снизу били родники.
б) пили вечером на пустом стадионе,
в) пили ночью в квартире у брата,
г) ходили утром на строевую подготовку, смущали солдат.
Они пели песню с такими словами: «Может выйдет замуж, ну а может — подождёт \ Эти две зимы и оба ле-е-та».
Ночью за нами пришла чёрная машина. Брат выдал нам солдатский набор, состоящий из котелка, кружки, ложки и сухого пайка. Мама засунула мне в карман джинсов несколько стеблей пахучего чабреца, чтобы они отгоняли беды. Папа дал внушительный складной нож. После долгого прощания с причитаниями и слезами мы поехали на станцию «Чаадаевка».
По пути водитель чёрной машины рассказал нам сказку о дороге мёртвых, по которой мы сейчас едем. Тут по ночам выходят на трассу мертвецы и голосуют. На станции Чаадаевка к нам сразу же подошёл мент, и я подумала: ну всё, началось. Но, услышав, что мы едем на Грушу, он как-то сразу потерял к нам интерес. Мы всё же, на всякий случай вышли на улицу. В воздухе пахло болотом и елями, внизу была деревянная деревня.
В вышине звёздочки, у фонаря — бабочки. Налетел поезд, мы, как сумасшедшие, залезли в первый попавшийся вагон, и поезд тут же тронулся. Проводник окинул нас беглым взглядом, бросив: «Понятно: на Грушу. Постель, конечно, брать не будете». Удивительное понимание!
Рано утром мы были уже в Самаре. Увидев, как выглядит местный вокзал, а он выглядел точь-в-точь, как космический корабль, (куда там Южному киевскому!), мы решили, что Самара — это современный город в стиле «техно» или «кибер», и люди здесь ходят в серебряных комбинезонах. Ах, как мы ошибались!
«Этот город никогда не будет подвержен разрушению» — пророчествовал митрополит Алексий в XII веке. Дома и их обитатели умирают здесь сами собой, дождавшись глубокой старости.
Пройдя примерно квартал влево от вокзала, мы попали в сказочную деревянную деревню, всю резную-кружевную, только тёмную, дубовую. Сколько же нужно было иметь душевного спокойствия, чтобы так кропотливо украшать обыкновенные жилые дома! Наверно, тут долгие годы с момента постройки пахло древесиной. Теперь — это центральные улицы города, и дома уже почти чёрные от времени.
Люди очень спокойные, добрые. Немногочисленные прохожие шли очень медленно, внимательно нас разглядывали, разгадывали. У одной из женщин мы спросили, как пройти в Краеведческий музей. Она побледнела и стала причитать, что она не знает!
Мы поспешно отошли, дико извиняясь, но пройдя метров пятьсот, услышали позади себя крик и поспешные шаги: нас догоняла молодая девушка:
— Это вы спрашивали музей?
—... Мы... (!!!???)
— Вам туда-то и туда-то.
— Спасибо огромное!!! ...... (???!!!)
Женщина шла и причитала, спрашивала знакомых, где этот музей, потом увидела девушку, которая знала, попросила её нас догнать, и девушка добежала догонять!
В музей нас пустили бесплатно. Хорошенько помывшись в служебном туалете, я осмотрела особенности самарского национального костюма и предсказание митрополита Алексия (XII в) о том, что «сей город никогда не будет разрушен или уничтожен»... Мы ходили-ходили по городу, вдыхали его необыкновенную патриархальность, пока не дошли до центральной площади.
Потом я спала на траве возле самарского «Белого дома». В самом центре города мужик косил обычной косой траву на склоне, это убаюкивало. Студенты-землемеры стояли с теодолитами, у них была практика на главной площади города. Внизу жила Волга, за Волгой лесок (или лес), за лесом — поля. Было очень высоко. Слева стоял большой собор, видимо, недавно отреставрированный, возле собора цвели липы. «В Киеве липы уже давно отцвели», — подумала я. Кое-кто нервничал, что нас заберут, но я уже так прониклась доверием к Самаре, и, во-вторых, так устала, что ничего с собой поделать не могла.
Самару, как и многие другие города, мы видели ровно полдня. Кое-кто считал, что этого вполне достаточно для того чтобы узнать город. После нахождения в поезде хотелось помыться, переодеться и отдохнуть, а не смотреть город, тем более путешествие только начиналось, я ещё не привыкла к такому образу жизни, но всё-таки удивление скрашивало все неприятности и тяготы.
Женщине-бомжу хуже живётся, чем мужчине-бомжу. Это путешествие полностью лишило меня всяких иллюзий по поводу равенства моего с мужчиной. И хоть я и по сей день среди моих знакомых женщин не встретила столь же выносливых, терпеливых и скромных :), но я теперь точно знаю: полярность, вот что, а не равенство. Мужчине главное — поставить звёздочку на фюзеляже, женщине нужно взаправдашнее обладание, настоящее, полное впечатление, пусть даже никто об этом не узнает. Женщина желает наслаждаться без помех, чтобы всё вместить и заметить, мужчина довольствуется фактом и конечным результатом. Может быть, это не совсем так, но путешествие с Волковым привело меня к таким выводам...
Электричка везла нас на станцию Валерия Грушина, на крупнейший фестиваль всех времён и народов (куда там Калифорнии!), Всероссийский фестиваль авторской песни. Электричка была забита Грушинцами всех мастей и возрастов.
...Валерий Грушин — это был такой хороший человек и бард, он писал песни, а потом стали тонуть дети, и он пошёл их спасать и утонул. В честь него друзья стали собираться каждый год на одном и том же месте, а потом назвали его именем фестиваль, а теперь ещё и платформу. Из окошка мы видели Жигулёвские горы. Они очень добрые и красивые.
— Ребята, где тут Грушинский фестиваль?
— Да вот он, в этой яме!.. Лёлик, куда ты попёрся, на лестнице менты!
— Ребята, а куда идти?
— С нами.
Пьяные панки катились по крутому песчаному спуску, увлекая за собой нас.
Я была почти уверена, что мы свернём себе шею. Наконец, вынырнув из кустов, я увидела огромный палаточный мегаполис. Панки спускались на Грушу нелегальным путём, чтобы пронести беспрепятственно водку.
По прибытию впечатление было очень тяжёлое: огромное количество людей — около миллиона, обилие рекламы всех видов. Там даже был свой базар и свой интернет — прямо город, только на маленькой площади. Мы, естественно, никому не были нужны и поначалу растерялись. Человека, который должен был нас вписать, оказалось совершенно невозможно найти в такой толкучке. На крохотной бумажечке с рекламой какого-то лекарства мы написали объявление для всех киевлян, что мы там-то, и упали под деревом, потому что пошёл дождь. Потом прямо над нами стали рубить ветки, а затем и вовсе прогнали с этого места.
Вся Груша разбита была на тысячи и тысячи лагерей, люди приезжали за две недели, чтобы обосноваться на давно «забитом» месте, чтобы никто раньше не занял. Но Женя и Дина ухитрились-таки занять исконное место мордвы. Сначала мордва робко пошумела, попредъявляла права, в виде археологических раскопок, но поскольку люди они были интеллигентные, почти мученики, они разрешили нашим жить на своей территории.
Мы очень долго просидели под одной из эстрад, (и не мудрено: объявлений тысячи, а кое-кому жалко было нормального листочка) Волков сам, наконец, нашёл объявление от Жени и Дины и пошёл их искать. Потом прошло ещё два часа, прежде чем он их нашёл.
Девчонки так обрадовались нашему приезду, как наверно, радовался Робинзон Крузо прибытию корабля. Через три часа мы кипятили чай в котелке и слушали рассказы Жени и Дины. Оказывается, эти хрупкие девушки, краса и гордость «Вертикали», доехали стопом из самого Киева, по дороге они много раз подвергались серьёзным опасностям, им приходилось ночевать в придорожных кустах, отбиваться от навязчивых кавказцев, и так далее и тому подобное! Они кляли автостоп на чём свет стоит, и постепенно посвящали нас в грушинские порядки:
— Значит так, — говорила Женя, — дрова можно только купить. Не вздумайте искать их — просто не найдёте, да и негде-то искать. Всюду лагеря, ни одного живого места, разве что тропинки. Туалеты — платные, по пять рублей, но для бедных есть общие туалеты. Это огромные ямы с досками за чёрной прозрачной плёнкой. Там может находиться одновременно до пятидесяти персон.
— Главное — не свалиться, если идёшь туда ночью, — добавила Дина и как-то странно улыбнулась. В этот момент она была похожа на святую мученицу. Они обе были с ликами святых после пережитого.
— Еду мы готовим на тонких веточках, которые собираем в течение всего дня. Желательно готовить один раз на весь день, чтобы была экономия. Кстати, еда у нас уже заканчивается. Осталась только перловая каша. На один раз. И кофейный напиток.
Тут нужно сказать, что сухой паёк солдата нам всем очень пригодился. Мы только подкупали на базаре хлеб.
Поутру мы пошли на мастерские. Я была настолько уверена, что стану лауреатом Грушинского фестиваля (ещё в Фомёнково я почувствовала это), что никак не хотела верить в провал. Меня попросту не слушали на конкурсе «Первого канала»! Они обнимались друг с другом, рассказывали анекдоты, а я зачем-то пела им про предметы, про лён и про бобыля. «Спасибо», — сказали мне сухо — «пожалуйста, следующий». Женю постигла несколько иная участь: они слушали, чуть наклонив головы, «Калину», чуть не прослезились, но после первой же песни прервали её словами: «Прекрасно!»
На следующий день мы не обнаружили себя в списках «допущенных во второй тур». Тут внутренний голос сказал мне, что он ошибся... Мы искупались в прохладной и чистой Волге, и ради интереса пошли на конкурс «Второго канала».
Тут всё было по-другому. Человек садился перед жюри, пел, и ему говорили всё, что о нём думают. На первом же куплете песни я увидела, какой живой отклик я нахожу в ушах, глазах и телах жюри. Они сжимали и разжимали губы, поднимали и опускали брови, хмыкали и даже подскакивали на месте. Это притом, что я прослушивалась последней перед обеденным перерывом. После исполнения трёх песен меня стали тискать, говорить «наконец-то!» и «её надо срочно показать Ланцбергу!», и тут я поняла, что внутренний голос меня не обманывал.
Мы побежали за Женей и Диной с криками, что там хорошие дяди и они всем дают подарки.
После перерыва подвели Ланцберга. Он сказал для пущей важности, что то-то и то-то подтянуть бы, но вообще — весьма. Все почему-то очень радовались. Меня записали в концерт «Находки дня» — это вроде как отбор лауреатов.
Затем выступали Женя с Диной. Их, конечно, не поняли. Как-то радостно сообщили, что они — недобитые хиппи, и что у них не состроены инструменты. Это было крайне неприятно, тем более, что стали ставить меня в пример. Было очень неприятно. Я спряталась за деревом. Праздник был отравлен.
Вечером на концерте «Находки дня» я выступала из рук вон плохо, без драйва, и чуть было не испортила первого впечатления.
Единственное хорошее — мы познакомились там с Евгением Кравклем, чудесным человеком из Листвянки, что на берегу Байкала, и он пригласил нас погостить в своём «Шансон-приюте». Но об этом я ещё расскажу.
По ночам нечем было дышать от дыма. Я ревела, просилась уехать, кто-то смочил нам платки, чтобы мы через них дышали. Мне казалось, что я сойду с ума. Я слышала, как изнывает каждое дерево, как сопротивляется еле живая земля.
На следующий день мне всё было не в радость. Проснувшись, я увидела, что можно нахаляву вскипятить чай: мордвин что-то варил. Подойдя, я увидела у него в котелке кислотно-зелёную жидкость, вроде той, которой моют от жира посуду.
— Котелок решили помыть? — спросила я равнодушно.
— Н-нет, мы п-просто... у нас т-традиция уже п-п-п... п-пятнадцать лет здесь варим в предпоследний день яблочный кисель, — и улыбнулся своей извиняющейся улыбкой.
— А-а! Понятно! — ответила я радостно. «Придурок», — подумала я, и тут же осознала всю свою мерзость. — Можно у вас чай вскипятить тут рядышком?
— К-конечно! — и подвинул свой кисель на самый краешек костра так, что можно было поставить наш котелок в самый жар.
Они были удивительные, эти мордвины. Тихие, невзрачные, как трава. Мы их постоянно притесняли: орали над головой песни, пользовались их ложками и чашками, смеялись над ними почти в открытую. Хоть бы полслова в ответ или хоть какой-нибудь отпор! Когда мы уезжали, они сказали, что запомнят киевлянок, как странных, немного несчастных девочек, которые курят до половины сигареты без фильтра и поют странные грустные песни.
Было в тот день и очень радостное событие: нас нашёл человек по имени Грэйв. Он оказался абсолютно своим, пел удивительные песни. Жадно слушал нас и радовался так, будто нашёл сестёр. Рассказал подробно, как его найти, сказал, что не пойдёт на главный концерт первого канала, потому что всё это полный отстой, и пригласил к себе.
Вечером я пошла смотреть на списки лауреатов «Второго канала». Без всякого удивления обнаружив себя среди лауреатов, я пошла искать Грэйва и просидела с ним до двух часов ночи. Мы пили портвейн, пели песни и разговаривали о смысле жизни. Я ни капельки не пожалела, что не посмотрела финальный концерт! По дороге домой услышала голос Шевчука. Так как я к нему равнодушна, и, кроме того, мне уже хотелось спать, я не обратила на это никакого внимания.
Ночью, однако, произошло событие, которое помогло мне увериться в мужском благородстве: Грэйв и ещё какие-то люди из его лагеря принесли кучу продуктов, перекинув их через флажки, отделявшие наш лагерь от других. Он, наверно, думал, что мы не заметим, кто это сделал.
На следующий день мы принимали участие в финальном концерте. Я спела пять песен, которые уж никак нельзя было назвать бардовскими, и один из дядь чуть не подрался с остальным жюри:
— Что это?! — спрашивал он в ярости, — Разве это можно назвать бардовской песней! Кого вы сделали лауреатом! Я же вам говорил!
— Запомните, — вещала я в это время со сцены, — в Киеве есть творческое объединение «Вертикаль»! Все в «Вертикаль»! — и мы пошли собираться в дальнейший путь.
Попрощавшись с Женей и Диной, с мордвой, взяв у Ланцберга письмо для моих родителей, с заверениями, что я не зря пишу песенки и пожеланиями беречь друг друга, мы совершили восхождение по легальной лестнице с тремя или четырьмя остановками.
На Груше мы очень дёшево приобрели:
- спальник синий для меня
- две пенопопы
- белую шляпу от солнца.
На Груше я открыла для себя:
- Женю Ходыреву и Дину Крочук,
- Грэйва,
- Юрия Лореса,
- Евгения Кравкля.
Полезные советы для желающих не только посетить Грушу, но и показаться тамошним мэтрам:
1. Если вы идёте на конкурс первого канала, то вы должны прежде всего
- приятно выглядеть (приятное лицо, приятный спортивный костюм и приятные кеды)
- приятно петь (не кричать, не хрипеть, не хватать за грудки),
- заглядывать приятно в глаза жюри,
- если вы поёте свои песни, то песни должны быть про кеды, костёр и палатку, интонации доверительные.
- если вы исполнитель, то предпочтителен Кукин или кто-нибудь из сидящих в жюри.
- так как очень много людей попадают под вышеописанную категорию, то желательно выделиться среди них чем-то: девочкам надеть шейный платок в горошек, поверх спортивного костюма, мальчикам — галстук в тон кедам.
Главный критерий для всего — чтобы было мило!
2. На конкурсе второго канала нежелательно:
- упоминать имя Щербакова, а если скажут что у вас щербаковщина в текстах — отнекиваться
- исполнять рок в чистом виде.
- спорить с жюри
- играть на слишком расстроенной гитаре. Если она катастрофически не настраивается — лучше одолжить у соседа.
- петь слишком громко.
- смотреть в себя во время исполнения песни.
И статистика напоследок: на грушинском фестивале 2002 года по неофициальным данным было около 1 000 000 человек, по официальным (для лесников) — около 350 000. Несчастных случаев — один. Народ шёл купаться на Волгу, точнее сплошной поток шёл купаться на Волгу, и завалил железный мост через одну из маленьких речек, что по дороге. В результате утонул мальчик. Одно убийство: панки убили своего товарища.
До Уфы мы добрались на третьих полках какого-то ночного поезда. С Киевом была уже трёхчасовая разница. Уфа — нефтяной город, столица Башкирии. После Самары, казалось, должна была начаться сплошная деревянная глушь, да и вокзальчик говорил о непритязательности города, но не тут-то было! Уфа — сверхсовременный, относительно богатый город. Здание молодёжного театра (!) — абсолютно зеркальное, как какой-нибудь манхеттенский небоскреб. И таких построек очень много. Если бы не наивные надписи, приглашающие в город (театр, кино, ресторан) я бы испугалась этого города.
Когда мы приехали было очень жарко. Хотелось искупаться, (помыться) в Агидели (Белой реке), но было мало времени. Нужно было выходить на трассу. Грех было отказать себе в удовольствии пересечь Урал автостопом, да и денег, признаться, никак не хватало на всю дорогу, даже если бы мы ехали только общими вагонами и ели только хлеб и кефир. Я, например, никак не хотела есть только хлеб и кефир. Около двух часов дня мы вышли на трассу. Пока искали нужное направление — совсем изморились. Примерно в километре от нужной нам трассы блестел пруд. Мы, недолго думая, побежали купаться.
Берег оказался весь истоптанный копытами коров, такое себе говяжье озеро. Ни одного ровного места не было. Дно оказалось илистым, вода — горячей и мутноватой. Больше нигде за всю дорогу мы не видели такой горячей воды.
Уральское
От этой спокойной и чистой следа не осталось.
На этой дешёвой и влажной следа не оставишь.
Усните, навеки усните, уральские стены
В дыму сладкосинем, как женщины в русских вселенных,
Как женщины в юбках до пят, и как скалы — их юбки!..
На рыхлых дорогах отпетые шлюхи, как шлюпки,
Качаются вяло, прибиты попуткой к обочине,
Для нужд человеческих наспех мужьями обучены.
Усни, Златоуст, глубоко перепрятав избушки
За плечи хрущёвок картонных — счастливых рубашек
Доживших до точки старушек, до ручки — рабочих,
Усни, Златоуст, им во сне станет сладко и душно!
Горите, огни, и сосите, леса, догорая.
Ты на перекрёстке не трогай меня, дорогая,
Меня растрясло по кусочкам на этих дорогах.
Не трогай и дома меня, дорогая, не трогай!
Переезжая через Урал автостопом, я, конечно же, многое проглядела. Мне не близка позиция завоевателя: заступил за черту одной ногой и сказал: и я там был.
Что я видела? Ничего. Краешек тайги возле трассы со множеством комаров и «липовым» во всех отношениях башкирским мёдом (такая же попса в Башкирии, как сало в Украине), двух водителей, перебросивших нас через Урал — иеговиста с утерянным именем и атеиста Вадима, девочек-проституток на заправочных станциях, синие реки далеко внизу, город Златоуст с обрыва. Конечно, пейзажи бажовских гор просматривались и из кабины дальнобоя со скрипящими и искрящимися тормозами и цистерной в 8 тонн СО2, но если бы можно было хоть на неделю остановиться и зафиксировать!
Водитель, который вёз нас на этой восьмитонке, рассказал много интересного о своей жизни. Не знаю, правильно ли было бы открывать его тайны. Это Человек с большой буквы. Разуверившийся во всём, никогда ничего не имевший и не знавший ничего, кроме честного труда. Кроме всего прочего, он рассказал нам и о девочках на трассе, о детской зоне «Атлян», о том, зачем он берёт попутчиков («чтобы чувствовать ответственность за чью-то жизнь, а то рвану, а тормоза искрятся, плохие, а тут СО2 сжатый — и всё»). Когда начало вечереть, а водитель Вадим решил показать нам город Златоуст (он выехал на встречную полосу и остановил восьмитонку прямо у пропасти), мне стало страшновато. Человек не спал несколько суток, и, в общем-то, был неадекватен. Высадил он нас на повороте на Чебаркуль возле бензоколонки, причём стаей к нему подлетели девочки, хохоча и визжа, а мы поплелись по тёмной трассе, на всякий случай поднимая руку. Остановились «Жигули», парень с девушкой, молодая пара, обзавидовались тому, что мы из Киева вот так едем (Волков сказал, что мы от Киева — автостопом), девушка дразнила парня, что он так не может, он злился и готов был нас высадить.
Поздно ночью мы очутились в посёлке Чебаркуль, на маленьком вокзальчике. Пытались спать в деревянных креслах при элекрическом свете внутри — не получилось, найти ночью место для палатки оказалось нам не под силу, и мы легли на лавке возле вокзала. Комары были несусветные, но как оказалось, самые страшные комары ещё впереди. На улице к нам подошли какие-то местные немного агрессивного вида, но, посмотрев на нас, ничего нам не сделали, только наказали моему попутчику беречь меня — и всё. Спали по очереди, мне так и не удалось уснуть, несмотря на чудовищную усталость. Утром пошли посмотреть озеро Чебаркуль, но не дошли. Позорно бежали от комаров и болота, причём терпеливый обычно Волков на этот раз сдался первым.
Первой электричкой отправились в Миасс. Через два часа остановились на озере Ильменском с кровяной и холодной водой. Как же я была рада воде! Уже один вид этого озера купал душу. Кажется, я даже слышала от кого-то из электрички поверье, что в Ильменском вода такая красная, потому что язычники жертву ему принесли, девушку. Хотя, может быть, это я сейчас выдумала. В двух шагах от места, где мы остановились, проходили ж-д рельсы и постоянно ходили грузовые составы, в основном с углём. Это раздражало и успокаивало одновременно. Мне казалось, что именно благодаря этим рельсам нас не трогали местные. На Ильменском я наконец-то выспалась всласть, помылась и постиралась.
На следующий день мы поехали на озеро Тургояк, пользующееся славой самого чистого после Байкала в СССР. Короткий осмотр Миасса и Тургояка — городов, т.е. хрущёвок, санаториев, избушек (избушки дивные бажовские, тёмные, резные, с высокими порогами и просторными крыльцами), выслушивание пьяных и трезвых женщин — о жизни здесь. Одна женщина, например, рассказала нам, что у неё сын в тюрьме, а внук в детдоме, что он требует постоянно одежды и еды, а работы нет, что она работает дворником и зарплату не платят. В общем, всё то, что слышишь везде на всей территории постсоветского пространства, только с местным колоритом.
На озере Тургояк было очень попсово: много шашлычных и довольно грязный берег, да и вода не такая уж и чистая — у берега, если чуть отплыть — очень чистая, а самое страшное: огромное количество, никогда в жизни больше мной невиданное (мной, привыкшей к разливам Медведицы и комариному царству) — комаров огромных же размеров.
А сердце — как будто высосали,
Как будто уральский комар
Крупнее нигде не видывала —
Впивался и выпивал.
Пришли мы с вечера, ночь прошла стрёмно, рано утром — ушли. Конечно, я искупалась и там. Вода — ледяная.
Омск — моя любовь. «Записки из мёртвого дома», читанные в детстве, составили представление об Омске, как о чём-то угнетающе-невежественном, что уж говорить о другом его представителе, выходце, не ссыльном — о Летове. То, что я увидела и услышала там, было прямо противоположно тому, что читала об этом в детстве или слушала в ранней юности. Так оно часто бывает: едешь и гадаешь, приедешь — видишь.
Поживём — посмотрим
Умрём — увидим.
Не помню только, кто автор этого великолепного верлибра. Оля Колокольчик?
...Первый же спрошенный прохожий не только рассказал и показал, где здесь музей Достоевского, а ещё и осведомил о других достопримечательностях: где какие музеи находятся, какие там сейчас выставки, кто теперь главный режиссёр в академическом драмтеатре, что там ставят (а ставят «Село Степанчиково...» и «Полковнику никто не пишет» Маркеса, в частности), чем ему этот новый режиссёр не нравится, кто автор уличных инсталляций и памятников (об этом далее), а напоследок сказал: придёте в музей — скажете, что от меня, и вас бесплатно пропустят.
Барак, где жил Достоевский, не сохранился, но нам показали место, где он стоял. Музей писателя, созданный в здании бывшей администрации тюрьмы, произвёл на меня огромное впечатление. Я ходила как завороженная по тёмным деревянным залам, читала его письма к брату, смотрела портреты, знакомилась с документами и приговорами, вдыхала пыль книг, которые он читал. Это не фетишизм. Мне наплевать не вещи, пусть это будут оригиналы или копии, мне важны были содержание и атмосфера. Для чего? Для того, чтобы хоть чуточку больше понять то, что я люблю всемсердцем.
Теперь, как обещано было — о памятниках и инсталляциях. Прибывший в город Омск обязательно должен посетить три памятника: Достоевскому (описывать его нет сил, я когда смотрела на него — ревела, там скорбь, там крест, там иночество и одиночество, там всезнание, там «родина — смерть»), затем — Страшный Суд — инсталляция-сварка ростом метра в два-три, представляющая из себя то ли весы, то ли Крест, на весах (или на кресте) жизнь, птичьи клетки с чаепитиями внутри, мне даже показались булгаковские персонажи (смотреть можно вечно, и оно будет развиваться до бесконечности. Да, Страшный Суд, это моё название, там не написано, как оно называется и кто автор). И, наконец, изюминка города — памятник пролетарию, сантехнику Стёпе.
С последним памятником связан анекдот: идём мы по красивому городу Омску, видим — мужик высунулся из люка с ключом в руке, опёрся на подбородок и спокойно так, философски, смотрит на суету вокруг. Солнце бьёт в глаза, мы рассматриваем здания, которые там совсем не современные в центре, очень интересные. Я думаю, ну, мало ли, мужик из люка высунулся, работать надоело, пялиться-то неудобно, он явно отдыхает. Так бы и прошли мимо, чтобы не обеспокоить. Но где-то с краю моего сознания поселилась назойливая мысль: чего-то долго он так сидит, в одной позе и ног не боится. Как глянула: батюшки, он же не живой! Это же скульптура! Как стала я хохотать и ахать, ахать и хохотать! Местные ходят, улыбаются.
— Это наш Стёпа, — гордо так говорят, — Мэр распорядился поставить. Вместо Ленина.
На волне пiднесеного настрою подошли к панкам и спросили так запросто:
— Где тут улица Летова?
— Кого???
— Летова!
Панки внимательно нас рассмотрели и вежливо предположили:
— Может, Ленина?
— Эх, — говорим, — нет, Ленина нам не нужно.
Вежливые панки пожали плечами. Они не знали, кто такой Летов, и почему мы к ним с этим прицепились.
Музей изобразительных искусств напоминал, в общем, любой провинциальный музей, с обязательной картиной вездесущего Айвазовского (гордостью музея), копий с Шишкина и экспозицией какого-то местного автора, имя которого, как и картины, я по своей тупости и ограниченности не запомнила. Всё-таки, такой яркости и наивности у благородного омского автора не было, такой наивности, какую мы наблюдали у одного художника Алтайского Края: картина представляла из себя баталию, Красная армия изображена была с нимбами и иконой Божьей Матери, при этом, как положено — в будёновках и на конях, а немцы — с копытами и хвостами, на танках и пешие. Причём, таинственным образом на картине столкнулись Красная Армия периода Гражданской Войны и немцы-фашисты — Второй Мировой). Мне зрелищ подавай, я обычная тёмная баба. Вот немцев с рогами — тогда запомню. В общем, я прошу прощения и оправдываюсь.
Иртыш холодный, как все сибирские и грязный, как все городские реки, наблюдаем был мимолётно и неэффективно. Позор поверхностным путешественникам, таким, какими были мы с Волковым!
В Новосибирске нам тогда довелось побывать дважды: до Алтая и после.
Большой современный город на Оби, от него остались в памяти серые огромные кубы. Сталинская архитектура в центре и хрущёвско-горбачёвская на окраинах. В Академгородке не была, а говорят, что самое интересное там.
Музей краеведческий очень стоит посетить, там можно ознакомиться с бытом и верованиями малых народов Сибири, причём восстановлены жилища, и можно прямо заходить и участвовать, рассматривать стены, посуду, одежду, музыкальные инструменты, фотографии и т.д.
В первый приезд в Новосибирск мы посетили Заельцовское кладбище, могилку Янки Дягилевой. Она лежит недалеко от свалки, мы два часа потратили на её поиски. Всё это время нас донимал гнус. Нам повезло, что мы встретили могильщика, который её закапывал, а так бы и не нашли. Этот циничный парень шёл прямо по могилам (там, где лежит Янка, многие могилы даже без оградки).
Сколько мы прочитали имён и пересмотрели фотографий, пока искали! Целая вереница жизней прошла перед глазами.
Удивило то, что и здесь есть престижные места и не очень, удивило, что на главной улице кладбища в мавзолеях из мрамора покоятся люди с одной фамилией ОГЛЫ. Они изображены в штанах «адидас», норковых шапках с бутылками шампанского и фруктами. Видели даже статуи из мрамора, с теми же реквизитами, и неизменно на штанах выгравировано: адидас. Огромные, высокие берёзы стоят посреди этого безобразия, стараются не смотреть вниз. Наверно их корни оплетают гробы или то, что от них осталось.
У Янки же памятник более чем скромный. Неподалёку стоит жестяной, пирамидка с фотографией, теперь его заменили на мраморный, ниже моего колена — такой величины. На низенькой-пренизенькой оградке висят рядками фенечки и ожерелья из пивных крышек. Рядом лежит её сводный брат. Страшно подумать: родители в один месяц потеряли своихдетей. Мы покурили и ушли. Сторож резонно спросил: почему мы не перенесём Янку поближе к Оглы и подальше от свалки.
— Вас же столько ходит к ней, вот бы и скинулись.
Мы ответили, что из Киева, и не знаем — почему.
Сторож пожал плечами и предложил посетить ещё одну могилу — поэтессы, которая написала песню для Пугачёвой «Позови меня с собой». Она, оказывается тоже новосибирская. Но мы отказались.
(продолжение следует?)
Сайт группы "Больно далеко": http://www.daleko.inep.net/