Вы не вошли.
Страницы 1
"Никогда не интересуйся политикой, не читай газет, не слушай радио, выбей кинескоп из своего ТВ, вставь туда цветной портрет Мао или Фиделя, не давай им наё… себя, не подключайся к Сети, не ходи на выборы, не поддерживай демократию, не принимай участия в митингах, не вступай в партии, не продавай свой голос социал-демократам, не ввязывайся в дискуссии о парламенте, не говори про президента - "мой президент", не поддерживай правых, не подписывай ни одной петиции к президенту - это не твой президент, не маши рукой губернатору, если встретишь его на улице, тем более - ты его там не встретишь, не ходи на встречи со своим кандидатом - у тебя нет кандидата, не интересуйся деятельностью профсоюзов - профсоюзы тебя наё…, не поддерживай национальное возрождение - первым они повесят тебя - ты их враг, ты их еврей и гомосексуалист, ты их фашист и большевик, ты им мешаешь заниматься политикой, организовывать предоплату, поднимать рейтинги на телевидении, мешаешь им наё… себя, контролировать Интернет, выигрывать выборные гонки, развивать демократию, собирать митинги, налаживать партийную жизнь, бороться с социал-демократами, блокировать работу парламента, вести к власти народного президента - у народа должен быть народный президент! - договариваться с правыми, инициировать обращения к президенту - к своему, народному президенту! - держать за яйца губернатора - выводить его на улицы, к народу! - продавливать в органы власти своих кандидатов - формировать свою вертикаль! - подминать под себя профсоюзы - почему ты, сука, не веришь профсоюзам?! придать размах национальному возрождению - повесить на фонарях перед Оперным всех врагов, евреев прежде всего, потом гомосексуалистов, возможно фашистов и большевиков, все равно большая часть из них - евреи и гомосексуалисты, воспитать наконец-то нормальное поколение, которое приведет их к власти и оставит в покое, в спокойной стране, где всем уже будет наср… на политику, на газеты и радио, где никто ничего не будет знать о Фиделе и Мао, где в лом будет даже подключиться к Сети, прийти на выборы, поддержать голимую демократию, поучаствовать в митингах, вступить в партии, даже продавать свой голос социал-демократам будет в лом, не говоря уже о дискуссиях насчет парламента, не говоря уже о президенте - разве у тебя есть президент? не говоря уже о правых и петициях - тебе не нужны петиции, тебе не нужен губернатор, ты не знаешь своего кандидата, тебе наср…, членом какого именно профсоюза ты являешься - профсоюз платит за все; не говоря также о национальном возрождении - первым повесили твоего соседа, следующим будешь ты.
Политика куплена, газеты и радио куплены, ТВ - ты сам знаешь всю правду про ТВ! Мао мертв, Фидель мертв, не давай себя наё…! Сеть контролируется, выборы куплены, демократия мертва, парламент куплен, президент куплен - у тебя нет президента! правые куплены - в стране нет нормальных правых! петиции проплачены, губернатор куплен, твой кандидат куплен - ты знаешь, кому продался твой кандидат?! профсоюзы куплены, все профсоюзы куплены давно и полностью, все-все лидеры профсоюзов давно куплены или мертвы! национального возрождения не бывает! им просто хочется тебя повесить! им обязательно нужно тебя повесить! подвесить тебя за ноги на фонаре под Оперным! намотать тебе петлю на шею и выбить из-под ног старый конторский стул! так чтоб все видели! чтоб никто не мог миновать твою беспомощную тушу! чтоб все наблюдали, как тебя болтает свежим августовским ветром! они только об этом и думают, суки! суки! они думают о тебе! они только о тебе и думают! не думай про политику! в газетах - суки! на радио - суки! на телевидении - суки! Мао сука, Фидель, бл…, сука! в Сети одни суки и пидоры! на выборах - суки! демократия ссучилась, парламент ссучился! президент - сука, это не твой президент! правые, губернатор, кандидат - сууууууууки!!! какие петиции??? какие профсоюзы??? какое возрождение??? суки!!!!!!!!!!!
Да и сам ты - купленый."
Отрывок из книги "Anarchy in the Ukr"[1 Книга написана после событий конца 2004 года (тогда автор, Сергей Жадан, преподаватель Харьковского педагогического университета им. Сковороды, был комендантом оранжевого палаточного городка в Харькове). перевод с украинского Елены Мариничевой
Не в сети
Оксана Забужко
перевод с украинского Елены Мариничевой
АЛЬБОМ ДЛЯ ГУСТАВА
ОН:… Сейчас, когда меня спрашивают, что в те дни было самое трудное, - а такой вопрос я не раз уже слышал от иностранцев, этот Густав не первый, спрашивают, конечно, из приличия, просто, чтобы что-то спросить, потому что всё, что они запомнили из своих ящиков и газет, - это то, что в Киеве больше миллиона народа ( сколько точно, всё равно никто не знает и никогда уже не узнает!) три недели стояло на морозе под снегом, а украинскую зиму они представляют себе наподобие азиатских степей: птицы коченеют на лету, язык примерзает к металлической ложке, - и теперь рассчитывают услышать какие-нибудь голливудские страшилки про отмороженные щёки, ампутированные конечности, что-то в духе Джека Лондона – go West, my son, go West, my country, подчинение Западу ( а они уверены, что мы боролись именно за это – за подчинение Западу!) всегда должно, согласно их мифологии, сопровождаться суровыми человеческими подвигами, и они готовятся от тебя услышать то, что сами себе напридумывали, чтобы, сочувственно кивая головой, говорить «Вау!» – когда об этом спрашивают, я каждый раз будто упираюсь в глухую стену в себе самом, в собственное нежелание что-либо объяснять, путаясь в своём неважнецком английском, лепетать, что «трудно» – это не совсем то слово, оно совсем не подходит к тому, что переживалось нами на протяжении тех трёх недель, и что, наоборот, «трудно» было скорее потом, когда всё закончилось – когда начался энергетический отлив, и нужно было расходиться по домам, и снова больше никто – никому, и хоть сколько щёлкай посреди улицы сломанной зажигалкой, тщетно пытаясь закурить, уже не метнутся к тебе услужливо со всех сторон десятки рук с огоньками наготове (помню, как я растерялся, когда впервые это НЕ случилось: за те три недели я уже успел забыть, как это – быть одиноким в толпе, а тут прошло всего несколько дней, тот же Крещатик, и люди те же, только теперь они спешили себе кто куда в предновогодних хлопотах, и никому не было дела до того, что у какого-то мудака не зажигается сигарета, - и так, на мгновенье словно ослеплённый холодом этой, внезапно образовавшейся пустоты там, где ещё недавно, вот только-только клокотало такое плотное любовно-родственное тепло, пустоты, похожей на ту, что оставляет в тебе смерть любимого человека, я наконец окончательно понял и поверил, что всё действительно закончилось, - мы снова начали рассыпаться, рас-превращаться, создавая обыкновенную уличную толчею, подобную той, что есть в любом другом городе мира, и нужно снова учиться жить по-старому, словно никогда и не знал другой жизни…), - вот чтО было действительно трудно, как возвращение с войны, пусть даже с победой (это сравнение почему-то кажется мне наиболее удачным), you see, Густав, понимаешь?.. Густав кивает и уважительно басит «йо», он славный человече, только ни фига он, ясное дело, не понимает, шкипер голландский ( рыжие бакенбарды у него точно как у шкипера, разве что трубки не хватает, Малышка, увидев его, хмыкнула: Летучий Голландец! – как будто эдакая карикатура на национальный стереотип, но таких карикатурно-стереотипных людей у всех народов на самом деле хоть пруд пруди, и только из-за заученного нашего недоверия к национальным стереотипам воспринимаешь их как что-то чудное). Единственное, что Густава по-настоящему интересует, это фотоснимки, - вот в них он действительно понимает, что «йо», то «йо», - цепким глазом мгновенно выхватывает из файла те, которые просит увеличить, и я, собственно, мог бы заткнуться и ничего ему не объяснять, в конце концов, разве снимки не говорят сами за себя, но мне никак не даёт покоя подозрение, что ему и мне они говорят что-то совсем различное: он не был тогда в Киеве, и видит сейчас перед собой только уймищу людей на городских улицах под снегопадом, некоторые ракурсы очень хорошо получились ( это когда мне удалось влезть на дерево и снять оттуда улицу Грушевского, - сквозь кружево заснеженных ветвей, аж до самого горизонта, оранжевое людское море…), ну и, конечно, крупные планы, прекрасные лица – старые, молодые, вдохновенные, улыбающиеся, со слезами счастья на глазах, с раскрытыми в радостном крике ртами (а вот этого редкозубо-сияющего пацана в чёрной лыжной шапочке с оранжевой лентой Густав пролистывает, едва скользнув взглядом, - это уже было выше, возле Верховной Рады, там тоже несколько неплохих кадров получилось; пока я вздирался на обледеневшее дерево, а Вовчик держал камеру, пацан взялся держать мою куртку, женщины охали, жалея меня: да он же там замёрзнет, да как же без куртки! – ничо-ничо, сурово отвечал Вовчик, его любовь к Родине греет, - и пацан, задрав голову, светился снизу той завораживающей улыбкой, которая у многих тогда не сходила с лица, как приклеенная: рот в невольном блаженстве растянут до ушей, как бывает, когда стоишь на ветру на вершине горы или в открытом море взлетаешь на волне на виндсерфинговой доске, - от восторга перед величием стихии, большей, чем может вместить человеческое воображение; пацан только сегодня приехал из Ровно и рассказывал нам, как ехал ночью, - вся Житомирская трасса была освещена как днём, все машины мчали на Киев, казалось, вся Украина снялась с места и, гудя клаксонами, мчит на Киев, а по обеим сторонам дороги горели костры, стояли крестьяне из придорожных сёл и махали вслед флагами, «другой такой ночи в ж и з н и у меня не будет», говорил пацан, если я это переведу теперь Густаву, он наверняка подумает – так говорят о ночи, проведённой с женщиной, но тогда нам такое сравнение и в голову бы не пришло, потому что то, о чём рассказывал пацан, было также и нашей ночью, ночью всех, кто слушал, - общей, необозримой глазом океанической волной, что на сотни километров вокруг бурлила, клокотала и с прибывающим громом прорванной плотины неслась сквозь тьму на столицу, заранее побивая своей громадой всё, что сдуру захотело бы ей противостоять, и мы были горды ею так же, как и он, я попросил разрешения его щёлкнуть, и вот он – обыкновенный снимок блаженно улыбающегося пацана в чёрной лыжной шапочке, ничем не примечательного, разве что оранжевой лентой, но такие ленты, опять же, были у всех, ну что ж, листаем дальше…).
Малышка приходит спросить, не хотим ли мы кофе, и, получив отрицательный ответ, исчезает, - могла бы и остаться, помочь мне, всё-таки она куда лучше моего говорит по-английски, а я тут мучаюсь как даун, подыскивая слова, Густав говорит «йо» и не фига не понимает, единственные, кто нас по-настоящему понимал, были поляки, вот с ними действительно было полное «йо», и объяснять ничего не требовалось, - поляки переживали то, что происходило у нас, как свою вторую молодость, вторую «Солидарность», с первого дня, когда прибыли польские парламентарии и я увидел на 5-м канале их «цьотку», как она стояла на сцене Майдана и на лице её было точно то же выражение, что и у наших стариков, подняв два пальца вверх «викторией», она как будто благословляла нас этим жестом, я сразу понял, что поляки в порядке, - даже их молодёжь, которая не застала «Солидарность», сумела узнать её в том, что видела в Киеве, они получили ключ от своих родителей, получили партитуру к этой опере и умели её читать, и ещё что-то схватывали немцы, «осси», - эти тоже вспоминали по аналогии своё: восемьдесят девятый, падение Стены, wir sind das Volk, но у них это было больше на эмоциональном уровне, без углубления в подтексты, - все же остальные просто бродили в толпе, ловя свой драйв от размаха людской стихии, свою порцию адреналина – серфинг на шаре, революционные каникулы в столице какой-то мутной экс-советской республики, расположенной где-то в азиатских степях между Албанией и Белоруссией, и они от души кайфовали от своих этнографических открытий на этой территории ( какой большой у вас город, удивлённо повторял британский оператор, с которым мы пол-дня делали съёмки плечом к плечу), - от того, что мы, албанорусы, почему-то не греемся на морозе водкой и все три недели уличного стояния держим сухой закон (так они уяснили себе, что мы не россияне!), - что мы не бьём окна, не крушим витрины, и вообще, вопреки ожиданиям, ничего и никого не бьём, ни одного расквашенного носа для предъявления дядям в Москве и Вашингтоне, которые тем временем грозили на весь мир албанорусской войной, новыми Балканами, так что своим поведением мы, сами того не ведая, хорошенечко вставили не одним только москалям, просто москали оказались неповоротливыми, как медведь на бэтээре, и не смогли вовремя вывернуться, а вот смекалистые-сноровистые американские дипломаты, которые прочно засели было за печкой, выжидая, чья возьмёт (не покинули территорию посольства даже в ту стрёмную ночь, когда палаточный городок ждал атаки и обратился ко всем аккредитованным в городе чужестранцам с просьбой выставить на Майдане международный «санитарный кордон»!), - эти молодцы, ничего не скажешь, сориентировались в мгновение ока и, не успел ещё остыть Крещатик, как они уже наперебой трубили своей прессе о том, как это они нас, албанорусов, круто научили уважать демократию и законность (тем временем Густав пропускает ещё один снимок, который ему ничего не говорит: окно жилого дома на Грушевского, в нём рука с оранжевым чайником, если увеличить, то было бы видно - рука старческая, ссохшаяся до куриной лапки: бабушка явно неходячая, только так, из окна, и может присоединится к колонне демонстрантов, помню, как, идя в колонне, услышал, что впереди начинают скандировать что-то необычное, оказалось: «Б а – б у ш – к а!» - кто-то заметил этот чайник, раскачивающееся, поднятое вверх слабой рукой оранжевое пятно в окне, и головы начали массово поворачиваться в ту сторону, что там, что такое? – вон, вон, гляди-гляди! – и я и сам закричал вместе со всеми: «Б а – б у ш –ка!», и даже навёл объектив, сморгнув слезу, - почему-то ничто не прошибало меня на слезу так, как именно старушки, те самые, что днём и ночью ковыляли на Майдан, поскальзываясь на круто-спадающих улочках, они несли в палаточный городок весь свой пропахший убогой старостью скарб: вязаные шальки и носки из старых комодов, несколько завёрнутых в чистую тряпочку горячих картофелин, которые коменданты принимали от них почти торжественно, тоже, наверное, с комком в горле, хотя за минуту до того буквально молили дамочек в норковых шубах и подъехавшего на «Лендровере» владельца французского ресторана с полным багажом провизии: люди, не несите больше хавки, девать некуда!.. – глядя на этих бабулек, на их упрямую, молчаливо-цепкую выносливость, - век не забуду ту, что носила из дома чай в поллитровом термосике, в гуще людей его хватало на три неполных стаканчика, три секунды разлива, - и бабулька со своим термосиком медленно ползла назад домой обледеневшей Михайловской заваривать новую порцию, сколько же таких ходок делала она за день?! – я впервые по-настоящему поразился их страшной, какой-то земляной, нутряной жизненной силе, которую не сломили ни голод, ни войны, ни лагеря, никакие ужасы, что выпали на их век, вплоть до нищенской старости включительно, - так, словно весь тот рабский труд вытерпливания жизни, который ломал их десятилетиями, был всего лишь дурным сном истории, розыгрышем, идиотским пари, в котором чёрт побился с Богом за Иова – и проиграл к чёртовой своей маме, потому что на смертном одре эти высушенные Иовы, которые не могли уже и надеяться на то, чтобы быть награждёнными стадами или пастбищами, из последних сил поднимали в окне немощную, ссохшуюся свою руку, салютуя свободе, - и я тогда подумал, что уж если искать точный образ этой революции, этой нашей «Свободы на баррикадах», то это должна быть не юная красотка с оранжевой гвоздикой перед кордоном спецназовских щитов, как бы это драйвово не выглядело на плакатах, - а эта сгорбленная, будто несколькосотлетняя, неуничтоженная и несломленная старушка с Михайловской с её тремя глотками горячего чая: грейтесь, деточки, дай вам Бог силы, - вот это была бы настоящая правда про нас, да только кому же на фиг нужна в виде символа старческая плоть?..)
ОНА: …Малыш явно надулся на меня за то, что оставила его одного разбираться с этим голландезом, но что поделаешь, если мне уже невмоготу в тысячный раз перемалывать языком одно и то же! … Не могу, хоть убей. Чем больше об этом говоришь, тем больше повторяешься, а потом вдруг обнаруживаешь, что в процессе говорения сдохло любое мало-мальски живое ощущение тех дней, - остались одни слова, механические блоки, как на магнитофоне, и вот уже весь разговор тупо съезжает на политику, на картинку в телевизоре, цены на нефть, правительственный кризис, борьба с коррупцией, полный маразм. Тьфу. Нет уж, пусть этот Густав издаёт свой «восточноевропейский альбом» с киевским «революционным» разделом как хочет. Без меня, хлопцы. Хорошо хоть, снимки Малыша тоже будут в этом альбоме, а то сам он ещё бы год не удосужился дать им ход. И всё же, пожалуйста, --без меня.
…Тот альбом, который могла бы предложить я, (интересно, кому?) всё равно никто не захочет издать. Мир стал так глуп, что живёт исключительно в настоящем – пока на экране мелькает картинка. Время не ускорилось, оно просто распалось. Реально лишь то, что можно пощупать. Attention span – так, кажется, это называется? Этот span у нас уже как у цуцика. Сегодня в одной стране революция, завтра в другой и на другом континенте. Или, если не революция, то теракт, или ураган, или ещё какая-нибудь беда, которую мы забудем сразу, уже в следующую минуту, как только на экране переставят кассету. Главное, чтоб перед глазами всё время мелькало что-то новенькое, и не нужно было ничего удерживать в памяти. Не устанавливать в голове никаких связей между прошедшим и сегодняшним , потому что это ужасно напрягает. А нас не учат напрягаться, нас учат расслабляться. Полистать альбомчик, в лучшем случае, поводить глазами - слева направо, сверху вниз. Или ещё channel-surfing, святое дело. И Интернет туда же: клик, клик. Обрывки образов, фрагменты. Где я это читала?.. А фиг его знает, да и какая разница. Relax, and take it easy. Главное – не перенапрягаться.
…И что интересно – я ведь сама историк, так на кой, спрашивается, сдался весь мой истфак, и мой магистерский диплом (про разгром Кирило-Мефодиевского братства 1847 г., нашу первую, задушенную в колыбели, буржуазно-демократическую революцию, как-никак!), и моё сидение в архивах (выпотрошенных!), и поездка в Москву, куда ещё чёрт знает когда, осенью 1991-го, в тот короткий промежуток, когда независимость уже была провозглашена, но СССР ещё формально не распался, гебешники вывозили из архивов всё подряд, в лихорадочной спешке заметая следы, - вся моя так называемая квалификация, на кой она сдалась, если я в ноябре, уже в дни Майдана, на пике самого массового всё же , начиная с XVII столетия, украинского движения, так туго, со скрипом, словно отворяя заржавевшие двери, начала понимать – и узнавать, всё ещё не веря себе: неужели правда?.. Неужели всё, о чём до сих пор только в архивах и книжках читалось, - оказывается, туточки, вот оно, живо-живёхонько, никуда не девалось, мамочка родная, только никто уже не узнаёт?! Но к этому тоже не своим умом дошла – подтолкнул один немецкий журналист, теперь уже и не вспомнить, сколько их через твою голову, как через майдан, протопотало, - водили мы его ночью по всему «фронтовому» периметру, Институтская – Банковая – спецназовский кордон перед Президентской администрацией – Шовковичная – Лютеранская – Крещатик, возле полевых кухонь сидели грелись, дядька из Сумской области рассказал, как в их городке перед вторым туром бандюки ходили от бара к бару и всех посетителей заставляли пить за кандидата от власти, а кто отказывался – били, да так, что его товарищ попал в реанимацию, я переводила, возбуждённый, взволнованный немец всё это записывал, - а потом, дорогой, с мальчишеским восторгом, поблёскивая очками, сказал: как здорово, мол, подумать только, - вы же никогда не знали демократии, не знали justice, всё время у вас была деспотия, русские цари, террор, насилие, и вот как массово теперь поднялся народ защищать своё право, разве это не чудо?..
Я тогда аж икнула от неожиданности: то есть как это, говорю, не знали?! Блин, да почитайте хоть что-нибудь из истории, какого-нибудь Андреаса Капеллера Kurzgeshichte der Ukraine, или что у вас там найдётся из напечатанного! Да у нас глава державы, гетман, - испокон веков выборный был, только тем его авторитет и держался!.. да мы триста лет по Литовскому уставу жили, наидемократичнейшему, между прочим. правовому кодексу в тогдашней Европе!.. Только в 1840 году нам его русский царь упразднил, но по сёлам этим уставом руководствовались в судах аж до начала ХХ столетия, в украинском фольклоре даже есть специальный раздел – судóвая магия, заговоры на суд! А в Киеве с 1494 года было Магдебургское право, и в других городах тоже, - так как же, чёрт побери, законности мы не знали?!
Эдак всё одним духом ему и вывалила, на волне патриотического негодования.
Он немного удивился. А, сказал, подумав, это когда вы принадлежали Польше?..
Литовско-Польской Унии, поправила я его, как студента-троечника. Со своей, между прочим, армией, и неслабой такой. И своим бюргерством тоже – третьим сословием, мы всегда были сильны третьим сословием. Мелкобуржуазная нация, знаете ли. За что нас, к слову, и Сталин так ненавидел.
Но ведь всё это было очень давно, возразил он, явно разочарованный ( ему хотелось чуда, и моё академическое занудство ему мешало). Из живых поколений этого же никто уже не помнит!..
Мы спускались в ту минуту по Институтской, втянутые в гигантское, дружное движение-перетягивание предоколомайданных людских потоков, - спускались в одном потоке, а навстречу нам плыл другой. Склоны тоже были сплошь усыпаны народом, мерцанием множества свечек в пластиковых стаканчиках , люди несли их в руках, это было похоже на гигантскую всенощную службу под вечно-тёмным небом декабря, подсвеченным снизу огненными цветами костров, оранжевых одежд и хоругвей, во мне всё дрожало от недосыпа, переутомления, перенапряжения, холодрыги, шума-гама, - и ответ вырвался сам собой, я даже не успела понять чтО говорю:
Как видите, - сказала я, окидывая взглядом вокруг, - как видите, помним!..
Очень эффектно это у меня вышло, как в кино, - мой немец замолк на полуслове с застывшей полуулыбкой, а я уже только вслед своим собственным словам поняла, что сказала чистую правду. Что в нас на самом деле включилась, минуя сознание, какая-то более глубокая, коллективная память – словно прорвало шлюзы, раздвинуло информационные горизонты, и миллионы людей одновременно узнали о себе, что они владеют знанием, о котором до сих пор даже не догадывались, и не подозревали, на что они способны. Может это и есть закон истории: когда народ действует как одна коллективная душа, тогда его память каким-то непонятным образом оказывается большей, чем сумарная память одиночек, его составляющих. И всё тогда получается легко и естественно, как будто само собой, словно люди заранее знали, как нужно действовать, - следуя тем самым программам, которым следовали их предки сотни лет назад. Тот охранник в палаточном городке, который, просматривая упаковки с нанесённым харчем, выудил из клеёнчатой сумки бутылку водки, спокойно сказал: «Мы ведь просили водку не приносить», - открыл и вылил её содержимое в ближайшую урну за верёвочным ограждением, - точно как его прапрапрадед-запорожец в морском походе, - за борт козацкой «чайки» ( с той разве лишь разницей, что триста лет назад за борт летел и владелец бутылки!): рука сама безошибочно вспомнила триста лет как забытый жест, и он знал, что всё делает правильно. Если уж искать чуда, то чудо состояло именно в этом: в попадании в надвременной, сквозь-временной поток, который держит тебя на плаву, и ты откуда-то знаешь, что всё делаешь правильно. И те пацанята, что, выстроившись цепочкой на холме под Кабмином, днём и ночью били в железные бочки, - гуп-гуп-гуп! гуп-гуп-гуп! – потом, на взмах дирижёра, апокалиптическая каденция вроссыпь, градом по жести, мурашками по коже, громыхающим эхом вниз до Европейской площади звуковой обвал, и вновь сначала, грозным утробным содроганием: гуп-гуп-гуп! гуп-гуп-гуп! – те зелёные студики, кто из циркового училища, кто ещё откуда, что придумали вот так использовать брошеные возле стадиона «Динамо» бочки и три недели стояли на холме и барабанили, не прерываясь ни на минуту, могли и не знать, наверняка даже не знали, что именно так когда-то на Сечи созывали козачество в поход, что их профессия тогда называлась – довбыши, - и так и следовало делать: взбираться на холм, вставать возле столба, подавать сигнал битьём в бубны и литавры,- и это было объявлением войны – тем, кто окопался в Кабмине, и все это понимали, без дополнительных знаний, без учебников, по одному только звуку, который вернулся откуда-то из древних глубин памяти, и этот звук узнавали – все, и все проезжающие машины клаксонили в том же самом ритме. И подобное происходило на каждом шагу. Закон сбережения памяти. Страна, что до сих пор существовала только на пожелтевших средневековых картах, Ucraina terra Cossacorum, - внезапно выплыла на поверхность. Никуда она, оказывается, не исчезала, просто пряталась где-то на дне. Под землёй, живая и невредимая. Как в холодильнике. И вот – поднялась, разморозилась. Никакого чуда, просто оказалось, что страны не исчезают сами по себе.От того лишь, что перерисовали карту, - не исчезают, о нет: как не исчезает человек от того, что уничтожено его фото.
Вот чем бы я предложила открыть Густаву его альбом: двумя картами, для сравнения. Утром после первого тура выборов, когда на телеэкранах высветились «оранжевые» (большинство) и «голубые» (окраинные) области, и мы все на радостях перезванивались с поздравлениями, впервые увидев реальную надежду на спасение ( люди на улицах Киева снова стали улыбаться, а то уже и в транспорте, и в очередях угнетённо молчали, - как туча над городом зависла!..), - мне позвонил мой бывший завотделом и голосом человека, который стоит на пороге великого открытия, сказал:
Слушай, я тут посмотрел на карту Корнетти…
Кого-кого?
Того итальянца, что был у нас в 1657-м году. С посольством к гетманскому правительству от цесаря Фердинанда. Картограф, составил тогда карту Украины.
Ага. Ну, и?
А сходится, знаешь. Нужно будет ещё по другим источникам проверить. Только так получается, что все «оранжевые» области – это и есть Украина в границах 1657-го года. Восточная Сарматия. А дальше на юго-восток – уже Дикое Поле, по Карнетти – Piccola Tartaria.
Положив трубку, я проверила. Так оно и было.
С той минуты я знала, что мы победили.
… Две карты, Густав. Всего две карты в начало твоего альбома – одна 1657-го, другая 2004 года: вот эта двухцветная, с мониторов. Иначе не понять, что делают на зимних улицах все эти миллионы людей в огненного цвета шарфах, и проще всего решить, что всё дело в президенте, которого они избрали и чьё имя скандируют. Но это не так, это всего лишь повод. На самом деле они возвращают себе свою страну – ту, что триста лет тому назад ушла на дно истории.
И что самое удивительное – они это знают. Каким-то внезапно обнажившимся, подкожным знанием чувствуют – чувствуют все.
Именно поэтому они такие счастливые
ОН: … Из снимков, сделанных на Банковой, перед Президентской администрацией (во времена эсэсэра это был ЦК компартии, говорю я Густаву, и он, не пойми почему, оживляется, как дитя, радостно хлопает рыжими ресницами: Is it so? – наверное, ему это всё равно что увидеть перед собой пещеру дракона, о которой только в сказках читал, а тут, оказывается, в неё экскурсии водят!), - из этих снимков, на которых сомкнулись за серыми щитами ряды спецназа в своих байкерских шлемах, Густав, внимательно рассматривая почти каждый, выбирает много, от души, преписываем их ему на диск почти все, хотя мне лично они не кажутся такими уж интересными, но я понимаю Густава, такая показательная демонстрация силы – правительство против собственного народа – не может не производить впечатления, Малышка подсказывает по-английски (она всё же принесла нам, вместо кофе, сухарики и орешки, - знает, моя добрая девочка, что когда я нервничаю, то грызу всё подряд, как обезумевшая крыса, ну и как после этого на неё сердиться?..): by virtue of physical presentation, - говорит она, классно сказано, я бы так не сумел, да только не очень-то оно стрёмно было от такого «физикал- презентейшена», как это себе представляет, по-видимому, Густав: у моего Вовчика одноклассник оказался офицером спецназа, у соседки с четвёртого этажа в том оцеплении стоял родной племянник, и она ходила на Банковую с бутербродами искать его, потому что её сестра, мама племянника, звонила ей и плакала в телефон, что ребят там не кормят, не сменяют, как положено, каждый час, и они стоят в оцеплении по четыре часа и писяют себе в сапоги, - Густав западает на фото полковника пехоты перед оцеплением, который хватается руками за выставленные щиты: хорошая, ладная выправка квадратных плеч, видно, как непривычно ему наклонять свою твёрдо посаженную голову, чтобы заглянуть под пластиковые щитки солдатских шлемов, неплохой кадр, повезло мне, его тогда все снимали наперегонки, полковника этого, - сынки, приговаривал он совсем как-то не-покомандирски, от чего у всех у нас, кто слышал, сжимало горло, - сыночки, мальчики, не стреляйте, слышите, не стреляйте, я на колени перед вами встану, - не хотел бы я тогда быть на месте тех мальчиков, которые молча шмыгали носами в своих скафандрах, а людское море им скандировало: «Наши - браты!- Опустите – щиты!», и девушки им пели хором «Червону руту» и клали на асфальт на виду бутерброды, - какого хера вы это делаете, они не собаки! – матюкался Вовчику по мобильному его летёха-одноклассник, будто бы Вовчик был в этом виноват, будто Вовчик лично руководил процессом разкладки бутербродов или по крайней мере знал кого-то, кто этим руководит, - будто вообще кто-то чем-то тогда руководил, в те первые дни, когда ещё ни у кого понятия не было, что делать, и каждый делал просто то, что считал нужным в данную минуту, и всё получалось как нельзя лучше, и Вовчик тоже просто подошёл вот так, как был, с камерой в руках , к пацанятам, что гарцевали перед спецназом, и повторил им слова своего летёхи, только без матюгов, и через две минуты бутерброды с асфальта исчезли и больше не появлялись; это тот летёха позвонил Вовчику под утро и сказал: «За нами москали стоят», - в середине, сказал, в здании президентской администрации, как «заградотряды» на Сталинградском фронте, - «москалей» тех, российский спецназ, прославленный в чеченских «зачистках», видели уже с вечера, город и пригород гудели по Интернету на протяжении их маршрута, называя адреса перемещений – от загородного военного аэродрома, второго или третьего по счёту ( потому что на первом, в Василькове, их, говорили, отказались сажать, и начальник, который отказался, успел ещё слететь со своего поста!), - через базу в Ирпене, где они чего-то ради остановились, хотя переодеть в украинскую форму их могли бы и в Москве, старики сразу завспоминали, что такую точно операцию Кремль проводил в 68-м году в Праге, мы с хлопцами рванули с камерами по тому маршруту, но успели заснять только цепочку микроавтобусов-мерседесов и «богданов» с тонированными стёклами в боковой аллее Мариинского парка, - кто-то изнутри неосторожно высунулся наружу – вдохнуть воздуха, и мы засняли приоткрытые двери микроавтобуса, внутри похожего скорее на кабину космического корабля со множеством пультов управления, упало несколько фраз, гавкнула гневная команда, говорили по-русски так, как говорят россияне: твёрдо, заглатывая слоги, - дверь поспешно закрылась, и на этом всё закончилось: стояли в заснеженной аллее чужие чёрные машины без номеров, одним своим видом вселяя непонятную тревогу, ни на каком снимке этого не передашь – как отличается в пейзаже машина пустая от машины молчащей , с затаившимися в ней людьми, - как будто из тех микроавтобусов на нас, с нашими нацеленными, как раскрытые рты, объективами , тоже кто-то нацелился, только уже сразу сквозь оптический прицел, я физически ощущал на себе невидимый взгляд, и вот тогда-то мне впервые стало страшно: наверное, я совсем мудак, я всегда был, как говорит Малышка, тугодумом, и мне почему-то ни разу не было по-настоящему страшно во всю ту осень – мутную, тяжёлую, полувоенную осень моей страны, прожитую словно в густеющей туче приходящих отовсюду слухов, угроз, облав, демонстраций, хотя я снимал и кровь на асфальте под Центризбиркомом в ночь на 24-ое октября (я тогда впервые видел лужи человеческой крови на асфальте, её завораживающе глубокий, чёрно-шелковый блеск в свете фонаря, как у разлитой нефти…), и таких «молчащих» машин и автобусов со снятыми номерами, нагнанных в город караванами и выстроенных где-то по переулкам, мы насмотрелись по самое некуда: и перед первым, и перед вторым туром, я нащёлкал их гигабайтов на пять, - груженых песком грузовиков с притаившимися тенями в кабинах, пассажирских автобусов с зашторенными окнами, мужчины, которые в них прятались, иногда появлялись в магазинах набрать водки и пива, умело несли под мышкой по несколько бутылок сразу и на ходу открывали зубами банки с пивом, - хмурые, бритоголовые, все в спортивных штанах и куртках из кожезаменителя, от них на три метра разило злобой и перегаром, они явились с какой-то обратной, теневой стороны жизни, поговаривали, из тюрем, и несли в себе заряд мстительной ненависти к этому сытому, ярко освещённому городу со всеми его кофейнями, мамами, детскими колясочками, супермаркетами и оранжевыми ленточками на автомобилях ( при виде нацеленного объектива мгновенно сатанели, однажды я едва успел спасти камеру!), - и, по-видимому, не только за деньги и водку, но и по собственному желанию, со злой радостью делали то, ради чего их привозили: резали на автомобилях покрышки, нападали в ночь выборов на участки, разбивая и поджигая урны с бюллетенями, и наслаждались шоком мирного обывателя, который шарахался от них в супермаркете, подхватывая детей на руки, - но с началом революции, в свете Майдана, где они появлялись осторожно, малыми группками, во взволнованном море ясности сразу бросалась в глаза их хищная ощетиненность зверя в чужом лесу, - в свете Майдана все они как-то аннигилировались, растворились без следа, словно брызги смолы в океане, - им кричали от костров: хлопцы, идите к нам, хотите горяченького? – их спрашивали: хлопцы, вы откуда приехали, вам есть где спать? – а они сторонились, недоверчиво и зло щерясь, - звери сумерек, привыкшие к камню вместо хлеба, к тому, что за каждым добрым словом скрывается и подстерегает западня, - и исчезали, тяжело и недобро дыша, назад во тьму, не найдя себе поживы на чужом для них пиру (и тогда же неожиданно среди них выделились и мирные обыватели – те, что вместо того, чтобы ощериться, раскрывались навстречу такой бездной давней беды и бесправия, что было бессовестным их снимать, и я невольно опускал камеру, - только что и остался на фото высушенный до состояния шлака дядька с бело-голубым шарфом, окружённый майданным людом, как больной врачами: когда ему налили чая и дали бутерброд, он неожиданно заплакал – стоял, хлюпал, трясся всем телом и не мог успокоиться, и всё показывал нам, будто оправдываясь, свои руки, две чёрные, раскоряченные коряги ладонями вверх: « в с ю ж и з н ь… в с ю ж и з н ь н а ш а х т е п р о р а б о т а л… в о т э т и м и р у к а м и … з а ш т о… з а к у с о к х ле б а … с т о г р и в е н ь д и р е к т о р о б е ш а л… п р и в е з л и , д е р ж а т в в а г о н е, т р е т и й д е н ь н е к о р м я т…», - и всё совал людям, как доказательство неподсудности, те изуродованные руки с негнущимися чурками пальцев – всё, что у него было предъявить в защиту своего «я»…), - и ни разу, ни от чего мне не было страшно, даже от заполнивших весь город вооружённых до зубов военных ( которые сразу же, часть за частью, стали переходить на нашу сторону), - только негодование закипало и кровь бросалась в виски: ах суки! ну суки, что вытворяют!.. – но вот в боковой аллее Мариинского парка я впервые воочию увидел смерть: она была тут, абсолютно реальная. Даже Малышке я бы не смог об этом рассказать, и никому бы не смог: я вообще предпочёл бы никогда такое о себе не знать – что во мне сидит что-то более сильное и глубокое, чем простой физиологический страх при виде опасности, чем обыкновенный человеческий страх, от которого дрожат мышцы и пересыхает во рту, защитная реакция организма, - нет, это было что-то другое, более гнетущее, какое-то долгое корчение памяти, тошное и мучительное, до ледяной пустоты под ложечкой, словно я узнавал то, чего никогда не испытывал на собственной шкуре, оно возвращалось ко мне из моего совкового детства, из карандаша, который мой отец вставлял в диск телефона, откуда-то взяв, что так блокируется «прослушка», из перепуганного маминого шикания, когда я что-то невпопад спрашивал у неё в магазинной очереди, - чёрные «воронки», ночные допросы, слепящая лампа в глаза, пальцы, зажатые в дверях, раздавленные сапогом гениталии, всё это происходило каких-нибудь семьдесят лет назад здесь рядом, за углом, во дворце на Институтской, где в эту минуту покотом спали на полу манифестанты под одеялами, нанесёнными добросердечными киевлянами (… и моя Малышка тоже стояла там в очереди с тёплыми вещами, и радовалась потом, что догадалась прихватить свои старые зимние сапоги, - в них обули тётку с Полесья, которая, впервые в жизни отправляясь в Киев, оделась во всё наилучшее и, простояв день на морозе в модельных туфлях, надумала ехать назад к себе в село, за двести километров с гаком, за фуфайкой и валенками…), - семьдесят лет тому назад - почти за сорок лет до моего рождения, но откуда-то я это знал, узнал это ощущение, которое глубже, чем страх: как будто тебя привязали к операционному столу, и над тобой заносит скальпель сумасшедший хирург ( такие глаза «с операционного стола» были у мальчика из Донецкой «Поры», которого похищали перед первым туром и грозили изнасиловать его сестру, я запомнил выражение его глаз ), и такого себя – сросшегося с этим знанием, - я не хотел и не мог любить, и моей Малышке, самой дорогой моей девочке, моему всёвидящему и всёпонимающему птенчику, я не мог бы про это рассказать, потому что и она не смогла бы меня любить такого, с таким собой я не мог жить, - и так, завязнув одной ногой в сугробе перед тем зловеще замершим чёрным кортежем, я понял ясно, как никогда раньше, что всё, что мне теперь остаётся, всё, что нам всем остаётся, - это стоять до конца и до конца исполнить извечную мужскую службу: честно биться и, если будет нужно, честно умереть, вот и все дела. Я не знал, как это делается, и никто из нас не знал, никто из нас сроду не держал в руках ничего более весомого, - только камеру, и мы прямо оттуда подались в «Мисливську зброю» , но нам сказали – поздно спохватились, хлопцы, всё раскуплено ещё в первый день, ну и дела, возбуждённо удивлялись мы, качая головами, раскачивая, как бедуины, отяжелевшими, засыпанными снегом шапками, снег лепил как сумасшедший, ручейками стекал по лицам, и мы брели от магазина без оружия, но уже посвящённые в невидимое, вибрирующее в воздухе боевое побратимство, и наперебой, как пьяные, смеялись и говорили, что какие же мы мудаки, какие салабоны, шнурки конченые на фиг, надо же было так лохануться, а?..
И, сразу за этим, другой неотснятый кадр стоит у меня в памяти – это кажется в те же сутки было, или уже на следуюшие, ночь и день – всё слилось, ведь и спали мы все в ту первую неделю бог знает когда и бог знает как, - ярко освещённое, полное народа бистро под Майданом, куда мы, отсняв все кассеты, что у нас были, в четвёртом часу утра, задубелые, ввалились оттаять, кельнерша. тоже устало нам улыбаясь, сказала – Ребята, уже ничего нет, только чай зелёный остался, я вам бесплатно налью, будете? – и тут заиграл мобильный Вовчика, это был его летёха, они приняли между собой решение, офицеры-спецназовцы: если будет приказ открывать огонь, они развернут войска «кругом», лицом к российским «заградотрядам», закрыв людей собою, наши золотые офицеры, наши чудесные летёхи, майоры и подполковники, наши командиры, которые нас поведут и за которыми мы пойдём, куда скажут, брать склады с оружием и боеприпасами, брать в свои руки эту запаскуженную страну, - и на этом известии, пока Вовчик, вскочив на ноги, сообщал его всему бистро, под взрыв радостных возгласов и аплодисменто
Не в сети
Страницы 1